Дневник мировой державы

В эти дни время не шло, а мчалось: осенью 1990 года Германия праздновала объединение, а в Москве разыгрывалась великая трагедия. Недавно опубликованные протоколы Политбюро ЦК КПСС позволяют реконструировать исторический поворот, осуществившийся в Советском Союзе, и по достоинству оценить роль Михаила Горбачева.

В истории часто случается, что всего один шаг разделяет поражение и победу, страх и радость, эйфорию и депрессию. Но события, происходившие в октябре 1990 года в Берлине и Москве, так сильно отличались друг от друга, что разница вряд ли могла быть еще больше.

Среда 17 октября, солнечное утро, 10 часов. В Кремле собирается Президентский совет, один из важнейших консультационных органов, состоящий из советников главы государства Михаила Горбачева. Им предстояло не рутинное заседание — совсем наоборот. Анатолий Черняев позднее скажет, что эта встреча напомнила ему ситуацию в октябре 1917 года в Петрограде, когда большевики угрожали взять штурмом Зимний дворец. Специалист в области международных отношений, Черняев в 1990 году играл при Горбачеве такую же роль, как Генри Киссинджер при Ричарде Никсоне.

И в этот октябрьский день 1990 года все предвещает бурю. Угроза исходит от заклятого врага Горбачева — Бориса Ельцина. Председатель российского парламента, за три месяца до этого вышедший из коммунистической партии, «светлый образ» крупнейшей советской республики — России, накануне предъявил Кремлю ультиматум: его республика отныне не будет подчиняться советскому руководству. Ельцин угрожает выходом России из СССР.

Собравшиеся в панике. «Страна на грани развала, — негодует Николай Рыжков, умный человек, глава союзного правительства. — Все — в оппозиции, включая ВЦСПС, „партию Ивашко“... Я уж не говорю о прессе. Никто нас не поддерживает, ни одна газета». Владимир Крючков, невыразительный руководитель КГБ, такого же мнения: «Это объявление войны Центру, — восклицает он. — Если мы не примем ответных мер, потерпим поражение».

«В их словах чувствовались страх и ненависть, — вспоминает Черняев, который делал заметки о происходящем в своем блокноте. — Было смешно, горько и стыдно наблюдать за этим высоким собранием. Эти люди не могли ни мыслить, ни поступать как государственные деятели». Суровая оценка той маленькой группы, которая стояла во главе гигантской коммунистической супердержавы, более того, решала судьбы половины мира!

Горбачев присутствовал при этом, огорченно слушал, скрывая волнение, и по большей части молчал. Лишь уходя, с возмущением высказался о Ельцине и его людях: «Они должны получить по морде». Но в этот момент он, видимо, уже чувствовал, что его великому историческому проекту — перестройке — приходит конец.

Совсем другая картина открывалась взору в 1600 км к западу от Москвы.

Вся Германия еще была охвачена восторгом объединения, Восток и Запад стали одним целым. За две недели до этого ГДР перешла под юрисдикцию Основного закона ФРГ. Под звон «колокола свободы» немцы вывесили перед берлинским рейхстагом черно-красно-золотой федеральный флаг, звучали Девятая симфония Бетховена и «Ода к радости» Шиллера. По всей стране проходили народные гуляния.

Люди с благодарностью вспоминали державы, победившие во Второй мировой войне, а теперь вернувшие Германии суверенитет. Михаил Горбачев, который после долгих колебаний не поехал на торжества, а предпочел остаться дома, послал приветствие в Берлин. Он писал, что это величайшее событие не только для немцев, что объединение Германии происходит на рубеже двух эпох и является символом и фактором укрепления общего мирного порядка.

Великие слова. Слова человека, который своей политикой перемен в собственной стране сделал возможным освобождение Восточной Европы: триумфальное возвращение в Прагу Дубчека, падение ортодоксальных коммунистов в Будапеште, Бухаресте и Софии, ликвидацию Берлинской стены. Но дома реформа становится для него мельничным жерновом.

Михаил Сергеевич Горбачев, в 1985 году вступивший на свой пост, чтобы обновить советскую империю, в этот октябрьский день через пять с половиной лет стоит перед грудой обломков. В то время как правительство в Бонне объявляет, что будет финансировать объединение Германии в основном за счет собственных средств, без повышения налогов, Горбачеву приходится вводить продуктовые карточки в Ленинграде — Литва и Казахстан перестали поставлять зерно и свели к минимуму поставки молока и мяса.

Коммунистическая партия, которую он все еще возглавляет, противится введению рыночной экономики. Лишь несколько недель остается до момента, когда 15 секретарей обкомов потребуют смены руководства партии, когда седовласый, симпатично улыбающийся министр иностранных дел Эдуард Шеварднадзе заявит о своей отставке и когда вызванная Горбачевым волна освобождения повернется против Советской власти и Москве не останется ничего другого, как использовать танки против восставших латышей и литовцев. Пройдет чуть больше года, и эра Горбачева закончится.

Революция пожирает своих отцов.

На протяжении 15 лет, прошедших после развала советской империи, оставалось загадкой, что же в действительности происходило тогда в Политбюро ЦК КПСС, на заседаниях которого нельзя было даже вести стенограмму. Что обсуждали по четвергам 13 мужчин в сером, старшему из которых было 80 лет и среди которых Горбачев, в свои 54 года, считался молодым?

Загадкой оставалось также и то, какой Горбачев был настоящим — тот человек, который еще в мае 1990 года во время визита в США произвел на всех впечатление выдающейся личности, подлинного государственного деятеля, свободного, здравомыслящего политика, мужественно и четко принимавшего вместе с президентом Джорджем Бушем решения о статусе будущей Германии? Или тот, кто вскоре после этого молча сидел на съезде КПСС, выслушивая издевательский смех своих собственных товарищей по партии, и кто смог ответить им лишь банальными аргументами провинциального функционера?

Загадку Горбачева впервые помогут разгадать недавно вышедшие в свет сборники подлинных кремлевских протоколов*. Начиная с 1985 года три доверенных советника Генерального секретаря ЦК КПСС, а потом президента СССР, записывали все, о чем шла речь на конфиденциальных заседаниях Политбюро, Президентского и Государственного советов. Фиксировали они и то, что говорил Горбачев в самом узком кругу, иногда даже во время бесед с глазу на глаз. Эти люди — советник Горбачева по международным вопросам Анатолий Черняев, секретарь ЦК по идеологии Вадим Медведев, а также эксперт по социалистическому лагерю Георгий Шахназаров.

Протоколы объемом более 1400 страниц плотного текста являются отражением эпохи, которую Черняев назвал «огромной исторической трагедией». На протяжении шести с половиной лет скудные сведения, выходившие за пределы этого узкого круга партийного руководства, в лучшем случае появлялись на страницах газеты «Правда». Они создавали впечатление, что политбюрократы чинно проводят свои обычные заседания.

Но теперь перед нами открывается другая картина: при Горбачеве в советском Политбюро шла ожесточенная полемика, велись споры, звучали обвинения, товарищи резали правду-матку и порой переходили на личности. Протоколы, в которых идет речь о судьбе советской империи, читаются как триллер из кремлевской святая святых. Они показывают, что Горбачев был кем угодно, но только не мечтателем, что он действительно являлся двигателем перестройки. Мы узнаем и о том, как он умел настаивать на своем, властно, язвительно и резко оппонируя своим товарищам.

Но эти протоколы раскрывают также и трагическое противоречие между тем мужеством, которое Горбачев проявлял в узком кремлевском кругу, и его публичными речами, рассчитанными на то, чтобы страна, как он считал, могла его понять. По этим протоколам выходит, например, что борьбу с привилегиями номенклатуры развернул не Ельцин в 1987 году, а Горбачев еще за два года до этого — в Политбюро. Вот только публично не признавался в этом.

Что касается международной политики, то протоколы показывают нам человека, который стал жертвой давления как внутренних, так и внешних обстоятельств, но который в трудных ситуациях разрабатывал оригинальные планы и был способен отказываться от безнадежных позиций.

Опубликованные документы — это дневник, повествующий о взлетах и падениях советской политики. Сегодня интересно прочитать, как возникла идея проведения сенсационной встречи в верхах Михаила Горбачева и президента США Рональда Рейгана, как Москва пришла к пониманию того, что нужно открыть правду о советском ракетном потенциале, и в каком отчаянии она была из-за положения в Афганистане.

Своего рода разоблачением является уже хотя бы то, как Горбачев характеризует своих коллег — глав государств. Например, румынского диктатора Николае Чаушеску («Путаница у него в голове, каша. Да черт с ним!»), или Эриха Хонеккера («Спокойно реагировать, что бы он о нас ни говорил»), или ливийского лидера Муамара Каддафи («Он позволяет себе такое, чего не допускает ни одна другая страна. Ему прямо было сказано: на третью мировую войну не пойдем ни из-за вас, ни по каким другим причинам»). Показательны высказывания Горбачева о ядерной катастрофе в Чернобыле, о системе лагерей в Советском Союзе или об авантюризме военных.

И конечно, о том, как следует обходиться с немцами.

Теперь выясняется, что товарищи в Москве за шесть дней до открытия берлинской границы размышляли над тем, не стоит ли им самим ликвидировать стену, не дожидаясь, когда это сделают другие. Не стоит ли внедрить главу правительства ГДР Ганса Модрова, входившего в партию СЕПГ/ПДС, в восточногерманскую СДПГ — конечно, в качестве ее будущего лидера. Мы узнаем, что, в конце концов, Черняев просил своего шефа перестать сопротивляться членству объединенной Германии в НАТО.

Издателем сборников протоколов является московский Горбачев-Фонд, одним из составителей и руководителем этого проекта стал бывший советник Горбачева Анатолий Черняев, которому уже 85 лет. Человек, служивший более 20 лет в Международном отделе ЦК КПСС до того, как Генеральный секретарь назначил его в 1986 году своим советником, вел дневник и прилежно записывал то, что говорилось на заседаниях Политбюро и на встречах Горбачева с другими главами государств. Если это было невозможно, он потом составлял протокол по памяти.

«Мы хотим рассказать правду», — объясняет он обнародование документов. Но может ли близкое доверенное лицо Горбачева быть неподкупным свидетелем времени? Черняев — может. Политолог и историк, он сумел на протяжении трех десятилетий сохранять критический взгляд на человека родом с Юга России, который совершил вертикальный карьерный взлет.

Черняев познакомился с Горбачевым в 1972 году, когда тот был секретарем Ставропольского обкома партии. Он сопровождал Горбачева в одной из первых зарубежных поездок и в Амстердаме затащил его на порнофильм («Горбачев явно был смущен»), присутствовал при избрании Горбачева Генеральным секретарем («Шквал аплодисментов»), позднее вместе с ним посещал Джорджа Буша, Маргарет Тэтчер и Гельмута Коля. Три дня заключения в Крыму во время московского путча в августе 1991 года Черняев пережил вместе с Горбачевым.

Он уважал президента, но впоследствии разочаровался в нем. На кавказскую встречу в верхах в июле 1990 года, в ходе которой Коль и Горбачев закрепили решение о немецком единстве, Черняев уже не поехал.

Дело в том, что вопреки его совету Горбачев оставался Генеральным секретарем ЦК КПСС, партии, которая превратилась в самого опасного противника перестройки и которую сам Горбачев называл злобной бешеной собакой. Но Генеральный секретарь считал, что эту собаку нельзя спускать с поводка. По словам Черняева, «он буквально цеплялся за высший пост в партии, которая была настроена враждебно по отношению к нему».

В глазах Черняева это было концом перестройки.

Через три месяца после избрания Генеральным секретарем Горбачев в начале июля 1985 года определил направление своей внешней политики, сменив министра иностранных дел.

Он отправил угрюмого, в ту пору уже 76-летнего Андрея Громыко, который добрых 28 лет был министром иностранных дел и которого весь мир называл Mr. Njet, на пост номинального главы государства, и предложил в качестве преемника председателя грузинской компартии Эдуарда Шеварднадзе, человека, обладавшего «чувством нового». Шеварднадзе предстояло прорвать блокаду между Востоком и Западом и обеспечить Москве благоприятные международные условия для осуществления перемен внутри страны.

Обаятельный Горбачев начал свое наступление: он объявил одностороннее прекращение испытаний ядерного оружия, взял в первую же поездку на Запад, в Париж, свою супругу, словно это само собой разумелось, и вдохнул жизнь в находившиеся в состоянии застоя переговоры между Востоком и Западом, приняв участие в советско-американских встречах на высшем уровне в Женеве и Рейкьявике.

Только с немцами ничего не получалось. В первые два года отношения между Москвой и Бонном оставались очень прохладными.

Виноваты в этом были отголоски холодной войны, поддержка Бонном американской программы космических вооружений СОИ и ужасный fauxpas Гельмута Коля: в интервью журналу Newsweek он сравнил активного советского лидера с шефом гитлеровской пропаганды Геббельсом. Русский политик так никогда и не простил уроженцу Пфальца Колю этой фразы. Как знают люди из близкого окружения Горбачева, он очень чувствительный и эгоцентричный человек.

Московские документы проливают свет на то, как Советы почти два года намеренно игнорировали германского канцлера. «Линия на ограничение политического диалога с Колем. Пока на высшем уровне на контакты с ФРГ не выходить, — гласят директивы Горбачева, озвученные на заседаниях Политбюро в 1986 году. — Надо продолжить давать уроки канцлеру». И дальше: «На пределе „выдержали“ Коля».

Оттепель в советско-германских отношениях началась лишь летом 1987 года, больше чем через два года после прихода Горбачева к власти. С его точки зрения, тесные взаимоотношения с «главной европейской страной» являются всего лишь козырной картой в покере с американцами. («В Соединенных Штатах сразу же нервничают, как только мы начинаем устанавливать контакты с Западной Европой».)

Кроме того, Бонн нужен Горбачеву по экономическим причинам. 16 июля 1987 года он заявляет товарищам в Политбюро: «Думаю, что в охлаждении к ФРГ мы дошли уже до предела».

Прорыв произошел в результате беседы Генерального секретаря с президентом ФРГ Рихардом Вайцзеккером, состоявшейся в Москве неделей раньше. Теперь Горбачев находит в Политбюро поддержку для начала «большого диалога» с Бонном. Еще одно обоснование такого поворота — «Не отдавать ФРГ Хонеккеру!»

Проблемой для Горбачева было то, что он не особенно симпатизировал ни Колю, ни Хонеккеру. Позже его отношения с канцлером стали более доверительными, и он даже начал по-приятельски начал называть Коля Гельмутом, в то время как отношения с лидером братской немецкой партии СЕПГ становились все холоднее. Коммунист старого образца, Хонеккер воспринимал реформы молодого советского Генерального секретаря как угрозу. 29 января 1987 года Горбачев заявил на заседании Политбюро:

«Отход от нас есть и у Хонеккера, и у Кадара, и у Живкова. Разногласия с Хонеккером в сфере надстройки. Наше самоуправление он отождествляет с югославским: насколько же плохо мы знаем друг друга! Пьесу Шатрова о Ленине оценивает как отход от традиций Октября. Недоволен, как мы поступили с Сахаровым. Мы не можем в ответ на их поведение встать на путь закрытия краников (газ, нефть). Кадар и Хонеккер не верят, что у нас процесс необратим. Надо оставаться друзьями. И реагировать спокойно, что бы о нас Хонеккер ни говорил».

Хонеккер, как можно понять из кремлевских протоколов, действительно был упрямым человеком, лишенным чувства юмора, он считал себя хранителем Грааля мирового коммунистического движения. Он не только интриговал за кулисами, но и нападал на Горбачева в открытую, когда тот сидел напротив него. Даже в разговорах с глазу на глаз он не стеснялся бомбардировать своего русского коллегу цитатами из Маркса и Ленина. Он сам принимал участие в строительстве социализма в Советском Союзе, заявлял Хонеккер Генеральному секретарю, и не позволит разрушать свое представление о братской стране. Более того, во время визита в Москву в сентябре 1988 года председатель СЕПГ выступает перед Горбачевым защитником советского народа, который в действительности давно стал сторонником перестройки:

«В вашей печати иногда появляются публикации, не совпадающие с твоими выступлениями. Для миллионов наших людей Советский Союз всегда был ориентиром, поэтому, когда ставятся под сомнение достижения Октябрьской революции, то это вызывает недоумение. Мы рассматриваем проблемы Советского Союза как собственные... В центре нашего внимания... идейно-политический отпор враждебным наскокам с Запада».

Горбачев с иронией отвечает:

«Если у тебя будут трудности с объяснением (нашей политики), позвони мне, я приеду, мы вместе пойдем в массы и растолкуем, что у нас происходит — развитие социализма или нет».

Впрочем, и Хонеккер не обходился без подхалимства, тем более что экономическое положение его страны было безрадостным:

«Я вырос в Советском Союзе, считаю его своей второй родиной; при этом, конечно, люблю ГДР... Хотел бы остановиться еще на одном вопросе. Нельзя ли за счет экономии нефти в Советском Союзе увеличить ее поставки в ГДР на 2 млн. тонн в год и довести тем самым до того уровня, который у нас был согласован, прежде чем вы сократили свои поставки?»

Конечно, кремлевский лидер, получавший информацию через разные каналы, давно составил собственное представление о положении в империи Хонеккера. После визита в Берлин в феврале 1987 года министр иностранных дел Шеварднадзе докладывал Политбюро, что в ГДР «спекулянты продают на черном рынке выступление Горбачева на январском Пленуме ЦК по хорошей цене». И далее: «Коллеги Хонеккера боятся его. Все, что он говорит, — истина в последней инстанции».

Шеварднадзе после поездки в ГДР сделал еще один вывод:

«Идея единой германской нации жива в психологии и мышлении даже коммунистов. Заигрывают с западными немцами. Не критикуют ФРГ. Идея единой Германии требует серьезного изучения, научного».

Его начальник явно ощущал то же самое:

«Хонеккер жмется, когда мы ему напоминаем о „стене“. Надо поэтому тактичнее об этом сказать: о процессах, которые неизбежны».

Горбачев и Хонеккер — два человека, которым в действительности нечего сказать друг другу. Психологически это помогает кремлевскому лидеру осуществить намеченный поворот в отношениях с Бонном. Известие о том, что теперь в Москве у власти стоит человек, который теоретически хоть и придерживается концепции существования двух немецких государств, но в то же время говорит об одной немецкой нации и считает воссоединение Германии исторически возможным, оказывает свое воздействие.

Тот, кто, согласно протоколу, имеет шанс быть допущенным в Москву, осуществляет туда паломничество. В ходе разговоров за обтянутым зеленым сукном кремлевским столом немцы льстят новому партийному лидеру, они информируют, лавируют, втираются в доверие. И все, что говорится на таких встречах, прямым ходом отправляется в архив в виде протокола.

В Москву приезжает премьер-министр земли Северный Рейн-Вестфалия Йоханнес Рау, который на выборах 1987 года хочет стать федеральным канцлером («Когда вы в будущем году приедете к нам, у меня, возможно, изменится адрес»). Там появляются глава правительства земли Баден-Вюртемберг Лотар Шпэт, один из лидеров социал-демократии Эгон Бар, министр иностранных дел Ганс-Дитрих Геншер, председатель СвДП Мартин Бангеман.

Особенно благоприятное впечатление умеет произвести председатель СДПГ Ганс-Йохен Фогель: «Тэтчер специально сказала мне, что за пределами Великобритании ей нравятся лишь два человека — Горбачев и Шмидт». Франц-Йозеф Штраус приезжает в декабре 1987 года: «Я уже бывал в Советском Союзе, но в другом качестве — офицера вермахта». Он вовлекает кремлевского лидера в продолжительную беседу о марксизме и мировой революции и приглашает его к себе домой («Бавария — это что-то вроде Грузии или Ставропольского края. Вам там обязательно понравится»). Горбачев, испытывающий слабость к неординарным личностям, позднее назовет его «очень интересным собеседником» и «реалистом» — похвала, какую он обычно приберегал лишь для Маргарет Тэтчер.

Наконец, в октябре 1988 года приезжает и Гельмут Коль, канцлер. Лед тронулся.

Появление Коля в Москве — это поражение Хонеккера. Уже несколько лет Горбачев с недоверием следил за тем, как глава СЕПГ ведет сепаратную политику по отношению к Западу, пытаясь держать русских на расстоянии. Посылая своему начальнику отчет о реакции в Западной Европе на приезд канцлера, Черняев недвусмысленно предостерегает Горбачева против того, чтобы рассказывать Хонеккеру слишком много о своей политике по отношению к Германии.

Коль — профессионал, он умеет использовать растущие противоречия. Канцлер снова и снова жалуется на упрямца в Восточном Берлине и предлагает себя Горбачеву в качестве человека, который действительно может представлять немцев на переговорах. Об этом шла речь, например, в июне 1989 года, во время ответного визита советского партийного лидера в Бонн:

«Господин Хонеккер не проявляет склонности к каким-либо изменениям или реформам...

Вы не представляете, что у нас здесь творилось, когда стало известно, что ГДР запретила распространение советского журнала «Спутник». Все смеялись. Но мне было не до смеха... Откровенно скажу, что Москву мы сейчас понимаем гораздо лучше, и она нам гораздо ближе, чем Берлин. Но я не делаю ничего для того, чтобы дестабилизировать обстановку«.

И через два дня:

«Скажу прямо, что мне не дает покоя Хонеккер. Только что его жена выступила с заявлением, в котором призвала молодежь ГДР в случае необходимости с оружием в руках защищать завоевания социализма от внешних врагов. Совершенно очевидно, что под внешними врагами она подразумевает социалистические страны, которые проводят в жизнь реформы. В первую очередь, конечно, имеются в виду Польша и Венгрия».

Горбачев, великий тактик, ведет себя уклончиво. До большой катастрофы в Восточном Берлине остается меньше пяти месяцев.

Михаил Горбачев и германский вопрос. Сб. документов. 1986–1991. Сост. А.А. Галкин, А.С. Черняев 2006 г. 290 Р