Моя страна и другие звери

«Одиннадцать с лишним лет меня натаскивали, как надо выдавать и проверять визы и паспорта, учили международному праву. Я разрушил свое пищеварение, знакомясь с гастрономией на трех континентах. Я испробовал на себе силу дюжины национальных напитков ценой бессчетных тостов — и все за дядю Сэма... Сантехник, гладильщик, импресарио; я даже выносил мусор из посольства. И к чему все это привело?»

Таким вопросом задается на последней странице своих мемуаров обычно неунывающий американский дипломат Чарльз Тейер. Когда он пишет это в 1950 году, он, скорее всего, просто интересничает на публику, еще не зная, что спустя три года его некрасиво вычистят из Госдепа в рамках маккартистской кампании против коммунистов и гомосексуалистов. Вот тогда-то вопрос «и к чему все это привело?» встанет перед ним уже всерьез — хоть он и не был ни коммунистом, ни гомосексуалистом, а был, вероятно, веселым авантюристом с отличными семейными связями и нежеланием отказывать себе в каких-либо удовольствиях, которого по несчастному для него стечению обстоятельств очень невзлюбил страшный человек Джон Эдгар Гувер, полвека подряд возглавлявший ФБР.

Для своего автора книга «Медведи в икре» — написанный в свободное время сборник забавных анекдотов из довоенной жизни, веселое развлечение и заодно способ самоутвердиться в чем-то, помимо поднадоевшей дипломатической рутины. Очень понятный случай для сорокалетнего любителя приключений: такие книги в таком возрасте в принципе должны бы писать все люди с хоть немного интересной биографией. Но это не повод спустя 67 лет переводить такой мемуар на русский язык. Повод же (разумеется, вынесенный прямо на заднюю обложку отечественного издания) очень прост: в 1935 году в качестве секретаря американского посольства в Москве Чарльз Тейер организовывал в Спасо-хаусе «Праздник весны», который послужил Михаилу Булгакову прообразом для бала сатаны в «Мастере и Маргарите».

Биография, между тем, у Тейера и в самом деле любопытная, а довольно простодушный способ ее изложения, с огромным вниманием к проходным эпизодам, интересным скорее автору, чем читателю, заставляет верить приводимым им подробностям куда больше, чем обычно.

Скажем, первая глава: двадцать страниц про совершенно непримечательное обучение в военной академии Вест-Пойнт, казарменные нравы и неумение Тейера, в отличие от всех остальных членов его семьи, играть в американский футбол. Удивительно, что в 1950-м кто-то вообще дочитал эту книгу до медведей и икры, хотя сразу после этого ситуация перестает быть томной. Едва выйдя из академии и подав в отставку, Тейер решает стать дипломатом и выстраивает, на первый взгляд, самый нелепый план начала карьеры в истории американской госслужбы. Поскольку (по всем признакам) президент Рузвельт скоро признает СССР, то надо всего лишь отправиться жить в советскую Москву, выучить там русский язык, а когда в город прибудет новое американское посольство, предложить ему свои услуги в качестве знатока местной жизни. Самое странное, что этот план срабатывает, а в процессе юный филадельфийский джентльмен успевает пожить в московской коммуналке, побывать почетным гостем на комсомольском собрании в школе и попробовать откопать фамильное серебро какого-то знакомого царского адмирала в подвале дачи на Финском заливе. Как говорится, с этого бы и начинал, но, с другой стороны, без зубодробительно скучных воспоминаний о Вест-Пойнте эффект был бы не так силен, а то, что это скорее всего не нарочно, — и того лучше.

Когда в Москву наконец приезжает посол Уильям Буллит (собственно, предполагаемый Воланд) и Тейера берут в штат, события приобретают размах. Конечно, сам «Праздник весны» занимает в книге почетное место апофеоза и объясняет ее название — хотя Тейер, разумеется, не знал о его последующей литературоведческой важности и руководствовался исключительно своими внутренними переживаниями. Подробностей тут не счесть — как объясняющих булгаковский текст, так и не имеющих к нему отношения: тропические птицы за натянутой по стенам рыболовной сетью; блюющий на китель маршала Егорова медвежонок, которого Радек опоил шампанским; гигантские проекции цветов и созвездий, придуманные специально для этого вечера Таировым. Тем не менее, куда ярче недюжинные явно способности Тейера как раконтера проявляются, как ни странно, не тут, а в двух других обширных сценах, которые по их физиологическому комизму можно сравнить разве что с самыми ударными эпизодами книг Джеральда Даррелла. На первый большой бал в американском посольстве пьяный дрессировщик Дуров привозит трех морских львов, которые разбегаются по залам и начинают шалить: «Я спустился вниз вовремя и увидел разбегающихся кухарок, при том что недавно прибывший шеф-повар австриец вспрыгнул на кухонный стол, спасаясь от Любы, кружившей вокруг стола и, как бодливая корова, сшибавшей ведерки с углем, табуретки, мусорные ведра и все, что попадалось на пути под ее большие ласты. Шеф-повар схватил большую сковородку и безуспешно пытался попасть Любе по носу. Не знаю, чего он хотел от нее этим добиться». Еще лучше глава, посвященная тому, как Тейер подбивает Буденного и Ворошилова внедрить в Красной армии игру в поло: «Командир лагеря, выйдя из палатки, остолбенел, посмотрев на дорогу, ведущую к реке. Взвод подтянутых кавалеристов, которых он недавно выделил по приказу Буденного для какой-то дипломатической безделицы, выглядел так, словно вернулся из боя времен Гражданской войны».

Сравнения с Дарреллом просятся на язык не просто так: не только ударные сцены, но и те самые проходные эпизоды, интересные скорее автору, чем читателю, почти неизменно связаны тут с животными. Целые главы посвящены любимому соколу и любимой кобыле Тейера, а также эпизодам на охоте в разных климатических зонах. Бельгийская овчарка Миджет, подаренная послом Буллитом и выдрессированная по просьбе автора кинологами ГПУ, вообще один из главных героев книги, причем в итоге трагический: «Почти десять лет она была со мной. Она путешествовала по Европе, Америке и Азии на поездах, кораблях, самолетах, волжских баржах и автобусах. Только через год я узнал, что ее корабль был торпедирован японской подлодкой в шести часах хода от Карачи».

Среди веселых баек и рассказов о животных тут попадаются любопытные наблюдения о советской жизни — недаром деятельность Тейера по большей части касалась хозяйственного обеспечения посольства: «И все-таки самой трудной штукой... в Москве была трестификация любой даже самой незначительной работы по дому. В попытках наладить работу посольства я уже вошел в контакт с Трестом искусственного каучука, Угольным трестом, Трестом перевозок и дюжиной других им подобных». Вот автор организует конюшню на посольской даче и пытается договориться о поставках овса по низким колхозным ценам, выдав дачу за колхоз: «Власти вначале засомневались, но когда мы их спросили, слышали ли они о существовании частных конюшен в Советском Союзе, то они признались, что не могут представить себе такого феномена. Кроме того, мы предположили, что служба статистики сельского хозяйства Московской области попадет в забавную ситуацию, когда сообщит, что коллективизация в области составляет 99,6 процента». Или вот он уже в сентябре 1941-го показывает военную Москву приехавшим на совещание по ленд-лизу лорду Бивербруку и Авереллу Гарриману: «Когда мы подошли к одному зданию возле Бородинского моста, которое было разрушено до основания, мне пришлось объяснять, что одно из двух крыльев здания развалилось как раз накануне войны. Другое, я был рад это сообщить, хищнически разрушено исключительно немцами. Иногда трудно сказать, объяснял я, где заканчивается социалистическое строительство и начинаются немецкие бомбардировки».

И тем не менее иногда этот завхозовский подход Чарльза Тейера начинает вызывать подозрения. Вот он внезапно оговаривается: «В моем кармане был карманный пистолет Дерринджера, который я всегда носил в России с собой». Или: «Нападению Германии на Россию в 1941 году предшествовал бурный обмен телеграммами, и в телеграфном отношении это был, вероятно, наиболее подготовленный удар в истории войн». Ну хорошо, мы уже знаем, что нападение было не таким уж внезапным, — но все же такая будничная информированность Тейера о явно секретных обстоятельствах настораживает. Или вот еще сообщаемый впроброс факт: в 1948-м, на пике Холодной войны, его вдруг назначают руководителем «Голоса Америки» — это тоже хозяйственная деятельность или что-то иное? А эта внезапная вражда с ФБР, с чего вдруг? В конце концов, вспомним начало дипломатической карьеры Тейера: выпускник военной академии отправляется в самую враждебную США страну на планете за полгода до официального признания, а потом туда приезжает Уильям Буллит (тоже очень непростой человек — см. его биографию, выпущенную недавно Александром Эткиндом) и говорит «меня о вас предупреждали». Предупреждал, простите, кто?

А с другой стороны — все это может быть и совпадением. Совпадения случаются. В 1950 году Тейер, не имея никакого представления о роли «Праздника весны» и лично Уильяма Буллита в творчестве Михаила Булгакова, сообщает, что при их первой встрече посол решил проэкзаменовать его на знание русского — и бросил ему через стол пачку листов, которые оказались пьесой «Дни Турбиных».

Медведи в икре Чарльз Уиллер Тейер пер. с англ. 2016 г. 340 Р 340 Р