СЕРЫX А.И. Трудными дорогами войны - «Мы шли навстречу ветру и судьбе...»: Воспоминания, стихи и письма историков МГУ — участников Великой Отечественной войны

До войны мы большой и дружной семьей жили в Пушкино, в 30 км от Москвы и в 3 км от станции. Дом наш на Ярославском шоссе был расположен на живописной лужайке, которая вела к речке Серебрянке, и мы часто гуляли по берегу этой красивой, запруженной плотиной и потому широкой, как озеро, реки. Я закончила первый курс МИФЛИ, была на каникулах. В воскресенье 22 июня стояла теплая, даже жаркая погода. С утра я пошла на станцию за газетой — газету почему-то долго не привозили. И вдруг по радио в 12 часов сообщают, что фашистская Германия без объявления войны напала на нашу страну. Мы, затаив дыхание, слушали каждое слово В. М. Молотова. Народ был сосредоточен и подавлен этим сообщением, но растерянности и паники не было. Когда я пришла домой, дома уже знали, что началась война, все понимали, какая смертельная опасность нависла над нашей страной, над каждым из нас. На следующий день я поехала в институт и узнала, что 3 июля будет выступление И. В. Сталина и общеуниверситетский митинг. После митинга, на следующий день, мы в новеньких, чистеньких автобусах поехали на строительство оборонительных сооружений. Стоял прекрасный солнечный день, и никак не укладывалось в сознании, что началась война. В этих новеньких красивых автобусах мы поехали по залитому солнцем, широкому и красивому Минскому шоссе — казалось, на экскурсию, а не навстречу войне. По обеим сторонам дорогу обступал лес с буйной растительностью и разнотравьем. Все было, как на экскурсии, не было только песен.

К середине дня мы приехали на берег Днепра под Смоленск. Автобусы остановились на большой живописной поляне близ опушки леса, высадили нас и повернули обратно в Москву. А мы стали обустраиваться: строить шалаши в лесу, натягивать палатки и готовиться к отдыху, чтобы с утра приступить к строительству оборонительных сооружений. Мы рыли окопы и глубокие шестиметровой глубины противотанковые рвы по всему берегу Днепра. Рядом с нами работали студенты МГУ и других вузов. И где-то рядом работал мой 14-летний братик Шура, но он заболел малярией и через две недели был отправлен домой. Насколько можно было видеть, всюду работали люди, огромная масса людей, на строительстве оборонительных сооружений. В шалаше я жила вместе с Зоей Азарх и Зоей Тумановой и другими девушками, фамилий которых я не помню. Эти Зои были старше меня и по возрасту, и по курсу. Но мы очень дружили, и они не отдалялись от меня. Командиром всего нашего отряда был секретарь комитета комсомола ИФЛИ Семен Микулинский, замкнутый, никогда не улыбающийся, человек без юмора, больше похожий на учетчика; он каждый день проверял, кто сколько кубометров выбросил земли, кто сколько вырыл окопов, и все записывал в свой талмуд. Я однажды дала норму 12 кубометров за день, но это хороший песчаный грунт. А когда начались дожди и мы стали работать, где тяжелый глинистый грунт, работа пошла медленнее, труднее.

Фашисты скоро заметили нас, да и нельзя не заметить, как по всему берегу Днепра безо всякой маскировки копошились люди все светлое и частично темное время. И начали нас беспокоить. Вскоре начались бои за Смоленск, и нам пришлось отступать вместе с отступающей армией (там находился укрепрайон). Никогда не забудется и навсегда останется в памяти эта трагедия народа: отступающее население, в смятении покидающее свои дома, ревущие коровы, кричащие дети — эти трагические картины невозможно забыть. А сзади прикрывающая народ отступающая армия. Отступали мы в ясный, солнечный июльский день. Накормили нас рисовым супом с мясом, и мы двинулись в сторону Москвы. Не могу сказать, помогли ли наши оборонительные сооружения хотя бы частично задержать врага, но думаю, что помогли. Как я потом убедилась, на войне даже снежный окоп защищает от смерти.

Душой нашего отряда был политрук отряда Андрей Бот — красивый, русоволосый, голубоглазый, выше среднего роста, спортивный, с красивой осанкой и красивыми правильными чертами лица человек — душа всего нашего отряда, с тонким юмором и удивительным голосом. Он часто исполнял арию Мефистофеля «На земле весь мир людской: Люди гибнут за металл:», как будто видел нашу теперешнюю жизнь. Хором мы пели песни всякие, в том числе «Раскинулось море широко». И на мотив этой песни мы пели наверное придуманную Андреем Ботом песню про Микулинского. Не помню сейчас этой песни-пародии, но отдельные строки запомнила: «Увидев на миг Микулинского лик, упал — больше сердце не билось»; и действительно, от его постной физиономии можно было в обморок упасть. Впоследствии Микулинский бросил свой партбилет; увидела я его уже в университете после войны. Он работал лаборантом на философском факультете, я в парткоме МГУ. Среди коммунистов Микулинский не значился <:>.

Итак, вместе с отступающей армией и населением мы под обстрелами и бомбежками пошли из-под Смоленска через Духовщину, Сафоново и Издешково обратно в Москву лесными тропами с дневным пропитанием иногда пять-шесть картофелин в день. Ночевали больше в сараях. Запомнилась ночь с 21 на 22 июля, когда мы ночевали в большом сарае, доверху заполненном сеном. Мы расположились под крышей сарая на сеновале. Всю ночь, светлую и безоблачную, летели тяжелые фашистские бомбардировщики на Москву, всю ночь не смолкал гул моторов переполненных бомбами фашистских стервятников; в небе стоял сплошной гул медленно летящей фашистской армады. Это был первый налет на Москву. Обратно они летели уже более быстро, беспорядочно, сбросив свой смертоносный груз на Москву и Подмосковье, частично досталось и нам. Среди ясного солнечного дня фашистские стервятники сбрасывали оставшиеся бомбы и связки гранат на нас с небольшой высоты. Мы прятались от них кто под стоявший у дороги подбитый танк, кто под маленького, красивого, белого, с рыжими большими пятнами теленка, лежавшего у ржаного поля. Большинство из нас побежали в высокую рожь, чтобы надежнее укрыться от бомб. Это было первое наше боевое крещение. Они безнаказанно кружились над нами, беззащитными, сбрасывая все, что не удалось им сбросить на Москву. В этом гуле не было слышно зенитных орудий, а может быть, и не было их: ведь зенитки прикрывали Москву, а это было далеко от Москвы.

Двадцать пятого августа поздно вечером мы пришли в разрушенный бомбежками, совершенно погруженный в темноту г. Вязьму. Здесь ребят взяли в 8-ю Краснопресненскую дивизию народного ополчения, располагавшуюся в Вязьме. Вместе со всеми, а может быть, во главе всех ребят ушел и Андрей Бот — красивый, талантливый, никогда не унывающий человек. Ушел и не вернулся с войны. Сейчас его фамилия высечена золотыми буквами на мраморной доске среди многих других в холле на 5-м этаже 1-го гуманитарного корпуса, где расположен истфак МГУ, где проводятся митинги и возлагаются цветы всем не пришедшим с войны. Двадцать пятого августа нас, девчонок, всех отправили в Москву, но война не давала думать об учебе.

Москву, всегда чистую, веселую, торжественную, теперь было не узнать. Москва сосредоточилась на отпор врагу. Все окна крест-накрест были заклеены бумагой, стены зданий были завалены мешками с песком на случай налетов вражеской авиации для тушения сбрасываемых стервятниками зажигательных бомб. Москва погрузилась в темноту, часто объявлялись воздушные тревоги, и люди укрывались в метро. Во время налетов вражеской авиации останавливался весь наземный транспорт и все бежали в метро, а некоторые и ночевали с детьми в метро. Однажды вечером меня застала воздушная тревога у метро Сокольники, когда я возвращалась с занятий из ИФЛИ. Все, в том числе и я, побежали в метро, и я воочию увидела всю эту картину: люди в метро с детьми располагались на платформе и железно-дорожных путях. Оставаться там и ждать отбоя воздушной тревоги я не стала и пошла по путям до ст. Красносельская и Комсомольская. Выйдя из метро, я села в затемненный поезд электрички и приехала в Пушкино домой. Москва и Подмосковье были прифронтовыми. В Пушкино копали окопы и ямы для укрытия от бомбежек.

Первого сентября я приступила к занятиям в институте, но в октябре пошла в ЦК комсомола и попросила направить меня на фронт. Меня спросили, что я умею делать, я сказала: могу печатать на машинке. Мне дали лист бумаги и пишущую машинку и попросили под диктовку напечатать текст. С этим заданием я быстро справилась. Меня решили направить в армию машинисткой, дали мне необходимый документ, и 10 октября на Ленинградском вокзале я села в пассажирский вагон и отправилась на фронт вместе с офицерским составом. Прибыли мы на место глубокой ночью и разместились в каком-то доме отдыха с верандами с красивыми витражами (где-то в Калининской обл.). Там мы были два или три дня в армейских тылах. Через три дня меня и еще одну девушку, которая здорово копировала Шульженко и своим хорошим голосом исполняла все ее песни, посадили в поезд, и мы прибыли в Малую Вишеру, где располагался штаб 52-й Отдельной Армии. Ее взяли машинисткой отдела артиллерии, меня — в оперативный отдел 52-й Отдельной Армии, отдельной потому, что она была на правах фронта и подчинялась непосредственно Ставке Верховного Главнокомандования. Начальником штаба был полковник Б. А. Рождественский, член Военного Совета — дивизионный комиссар К. Л. Пантас, 60-летний пожилой человек. Одним из заместителей начштаба был майор Храмцов, с которым мне преимущественно пришлось работать: под его диктовку я печатала оперативные сводки, приказы и боевые донесения. Это был очень вдумчивый штабной офицер, хорошо знающий свое дело, в своих боевых донесениях обдумывающий каждое слово, стараясь быть точным и кратким, спокойный и скромный в обращении со всеми. Полковник Рождественский — 50-летний офицер царской армии, немного суховатый, но интеллигентный и внимательный к своим подчиненным человек, всегда спокойный, ровный и обходительный: в такое суровое время он никогда не срывался и ни на кого не повышал голос, но в работе требовал абсолютной точности и аккуратности. Через несколько дней после прибытия меня направили в тыл армии за канцелярскими принадлежностями, где в пути на ст. Бологое наш поезд попал под бомбежку, но через некоторое время, после осмотра железно-дорожного пути и вагонов, мы снова отправились в путь. Получив все необходимое, я вернулась в Малую Вишеру, когда штаб из-за наступления немцев собирался оставить Малую Вишеру, в которой мы были не больше двух недель, и в конце октября переехали в дом отдыха Подгорное, а затем в д. Окуловка, затем Плашкино, Мытно, а в середине февраля штаб 52-й армии расположился в 0,5 км от Мясного Бора. В апреле и мае штаб армии находился в 4 км от Старой Руссы, где фашисты, как по расписанию с немецкой точностью, с рассвета и до ночи, перед завтраком, обедом и ужином, бомбили нас. Из-за непрерывных бомбежек, обстрелов штаб армии часто менял место дислокации.

Штаб 52-й Отдельной армии, которая была на правах фронта, работал по рабочему графику Ставки Верховного Главнокомандования — с 10 часов утра до 4-х часов ночи, шесть часов отводилось на сон. Мы печатали утром и вечером подробные оперативные сводки, вплоть до сводки о погоде, разведсводки, через каждые 15 минут боевые донесения, которые тут же начальником штаба по аппарату БОДО передавались непосредственно в Ставку <:>.

Полковник Рождественский был в штабе недолго, в ноябре его сменил полковник Абашкин, которого затем в декабре направили командиром дивизии, а на его место прибыл еще полковник (фамилию его я не знаю, так как был он в штабе короткое время). Внешностью и по возрасту он напоминал Хрущева и все распевал «Вниз по Волге-реке». Вскоре этого начальника переводят во 2-ю Ударную армию, располагавшуюся в Мясном Бору, по соседству с нашей амией. В штабе работала еще одна машинистка, тоже Анна, недавно прибывшая в штаб. Уезжая во 2-ю Ударную армию, полковник обратился ко мне:

— Анна, поедешь со мной? Я спросила его:

— Это приказание или просьба? Если это приказ, я должна выполнить его; а если просьба, то я прошу оставить меня здесь. Я, действительно, сработалась со штабом, привыкла к людям. А тут надо ехать неизвестно куда и неизвестно с кем.

Он с легкостью ответил: «Тогда я возьму вторую Анну». И вот вторая Анна, с которой мы еще не успели познакомиться и подружиться, отправилась во 2-ю Ударную армию, которая стояла в Мясном Бору и вскоре Власовым была сдана в плен немцам. И я могла оказаться на ее месте и разделить ее участь, но судьба пощадила меня, и я каким-то чудом избежала этой трагической участи. После того как Власов предал 2-ю Ударную армию, положение наших войск, стоявших по соседству, осложнилось. Они вынуждены были в тяжелых боях спасать попавших в окружение солдат 2-й Ударной армии и в тяжелых боях несли большие потери. Сам Мясной Бор не только по названию, но и по людским потерям превратился в сплошной Мясной Бор:

В начале декабря 1941 г. начальником штаба 52-й Отдельной армии был назначен комбриг Викторов, помоложе всех предыдущих, но выглядел старше своих лет. И в начале декабря, почти одновременно с боями под Москвой, началось контрнаступление наших войск за освобождение Тихвина, в котором я была дважды на НП Армии (в ноябре с начштаба полковником Абашкиным и в декабре с комбригом Викторовым). При всех важных операциях я вместе со своей машинкой отправлялась вместе с небольшой оперативной группой штаба на самые передовые позиции штаба армии, дивизии, полка. Помню, был сильный мороз, и я боялась, что обморожу ноги. Освобождала Тихвин наша 52-я Отдельная армия и 65-я стрелковая дивизия, прибывшие на этот участок фронта из резерва Ставки. И. В. Сталин позвонил командиру 65-й стрелковой дивизии полковнику П. К. Кошевому: «С Тихвином пора кончать, товарищ Кошевой. Желаю Вам успеха»*. В боях под Тихвином особенно отличись 305-й стрелковый полк 44-я с.д., которой командовал полковник П. А. Артюшенко, и 65-я стрелковая дивизия под командованием полковника П. К. Кошевого. Эти соединения и части 17 декабря 1941 г. были награждены Орденами Красного Знамени**. Войска 52-й армии, разгромив 16 декабря противника в Большой Вишере, отбросили его части к р. Волхов***. Бывший командир 65-й с.д. полковник П. К. Кошевой после войны стал Маршалом Советского Союза. В этой дивизии я прошла весь боевой путь, участвуя в оборонительных и наступательных боях.

После освобождения г. Тихвина штаб армии переехал под Старую Руссу, расположившись на берегу реки, где стояли мы два или три месяца, где фашистские стервятники отравляли нам жизнь: утром, в обед и вечером, как по расписанию, бомбили нас.

В середине декабря 1941 г. был создан Волховскии фронт под командованием К. А. Марецкова. Фронт получил свое название от реки Волхов, которая с конца 1941 г. и до начала 1944 г. являлась основным водным рубежом, разделявшим на этом участке немецкие и советские войска. Во фронт включались 4-я, 52-я, 59-я и 2-я Ударная армии. Правый фланг фронта проходил севернее Киришей, левый упирался в озеро Ильмень (где стояла наша 52-я армия). Волховскому фронту отводилась решающая роль в разгроме группы армий «Север» и снятии блокады с Ленинграда. На западном берегу Волхова были немцы, на восточном — наши четыре армии, растянувшись в линию на 150-километровом фронте*. Волхов беспрерывно простреливался плотным огнем, по ночам висели яркие осветительные ракеты на шелковых парашютиках, из которых мы шили носовые платки. С самого начала возникновения фронта и до конца января 1944 г. командующим фронтом был генерал армии К. А. Мерецков; затем, после освобождения Новгорода и снятия фашистской блокады с Ленинграда, изгнания фашистов из Новгородской и Ленинградской обл., полководец Мерецкой стал командущим Карельского фронта; под его командованием наши войска освободили от врага Карельскую АССР, г. Печенгу (Петсамо), вышли на государственную границу с Норвегией, изгнали фашистов из норвежских населенных пунктов и городов, в том числе из Киркенесса.

Находясь в обороне в Старой Руссе, я вновь стала просить комбрига Викторова направить меня на передовую, но мои просьбы устные оставались без ответа. В августе я обратилась с письмом к члену Военного Совета Пантасу с этой же просьбой — направить меня на передовую. И через некоторое время меня направили для дальнейшего прохождения службы в 65-ю Краснознаменную стрелковую дивизию, 60-й стрелковый полк, в отряд снайперов. В августе 1942 г. я прибыла в штаб 65-й дивизии, которой в то время командовал полковник Храмцов, с которым я начала работать в штабе 52-й отдельной армии. Он очень обрадовался моему приходу, думал, что я останусь в штабе, но у меня было направление в полк. <:> В дивизии я задержалась, наверное, на месяц. За это время один сержант обучал меня стрельбе из станкового пулемета, который стоял на крыше штабной землянки. Мы каждое утро до рассвета стреляли из этого пулемета в расположенный поблизости огромный валун. Но однажды кто-то приехал из штаба армии и услышал над землянкой стрельбу, и наши занятия были прекращены. Вскоре я прибыла в 60-й стрелковый полк, которым командовал полковник Кузнецов. Этот пожилой, 60-летний полковник много работы и внимания уделял снайперам. Мы были одеты с новые теплые полушубки, шапки-ушанки, теплые ватные штаны и белые маскхалаты. У нас были новые снайперские винтовки, которые мы каждый вечер, придя с «охоты», до блеска чистили шомполами. Я очень любила свою снайперскую винтовку, мне казалась она лучше всех. А вечером, после ужина, он приглашал нас девушек, беседовал с нами; мы пели песни, читали стихи. Он по-отечески относился к нам, стараясь облегчить наш солдатский быт. За несколько дней до моего прибытия в снайперский отряд в отряде была Елена Каноненко и написала в «Правде» большую статью о жизни и боевых делах нашего отряда. Она писала о нашем командире Иване Изегове, который до войны был председателем колхоза или зверосовхоза, ходил на охоту на таежного зверя, а с началом войны этот тихий, немного застенчивый 30-летний наш командир стал охотиться на фашистского зверя, защищая своих детей и всех детей от фашистов.

Елена Каноненко писала: «Он такой, и все такие». Очень тепло она писала о Дусе Ворониной, красивой черноволосой, немного полноватой Дусе, которая звонким и нежным тоненьким голоском пела: «Лети, мой платочек, родной голубочек». Девушки Дуся Воронина, Ада Клюева, Надя Колесникова кончали школу снайперов, а я была новичок. После месяца осенних занятий на полигоне, где мы ползали по-пластунски, занимались стрельбой с различных положений, прицельной стрельбой на меткость попадания; занимались строевой и боевой подготовкой, изучали материальную часть оружия (винтовка, пистолет, пулемет, автомат). А потом стали ходить на «охоту». Перед выходом на «охоту» мы выстраивались каждый раз на проверку. Командир Изегов тепло здоровался с нами: «Здравствуйте, воины»; все: и парни и девушки отвечали ему взаимным приветствием. Потом каждой паре снайперов (парню и девушке) давалось боевое задание — какой участок занимать на боевом посту. Мы обычно выползали за передний край обороны на 20-30 м и в сторону от дзотов, где несли боевую службу и отдыхали по три солдата в каждом дзоте. Мы же выползали в сторону от дзотов, чтобы фрицы не могли их обнаружить, и залегали там на все светлое время суток, оберегая передний край и стараясь не обнаруживать себя. Фрицы были совсем рядом, на некоторых участках — 100-150 м. У них были глубокие траншеи и ходы сообщения — только в просвете может показаться голова. И так мы караулили их, а они нас каждый день. Стреляли мы трассирующими пулями. Фрицы тут же засекали нас и пускали снаряды: один — недолет, второй — перелет, третий — в точку.

Я часто ходила на «охоту» с командиром Иваном Изеговым, может быть, потому, что он хотел научить меня быстрее снайперскому мастерству и одновременно проверить меня. Но однажды морозным январским днем он взял с собой на «охоту» Дусю Воронину. И что там случилось: фашистский снайпер засек этих опытных снайперов, пуля фашистского снайпера прошила голову Дуси с затылка навылет в передней части головы. К вечеру, когда короткий зимний день сменился вечерними сумерками, Дусю на повозке в санях привезли в расположение части. Она еще была жива, но к утру, не приходя в сознание, умерла. Дуся Воронина, самая веселая, самая красивая девушка в отряде, никогда не унывающая Дуся убита фашистами! Ни у кого не было такого красивого первого голоса, и трио распалось: Дуся Воронина пела первым голосом, Ада Клюева контральто, Надя Колесникова ближе к первому голосу. Сделан был гроб, из хвойных веток сплели ей венок и на красной ленте написали: «Спи спокойно, Дуся. Мы отомстим за тебя!». На следующий день мы снова пошли на «охоту» мстить проклятым фашистам. Если бы я в тот роковой день пошла на охоту с Иваном Изеговым, может быть, эта пуля досталась бы мне. Или, может быть, это судьба и ее, и моя, как и в случае с Анной, которая вместо меня пошла во 2-ю Ударную Армию и вместе со всей армией попала в плен. И в случае с Дусей, которая в силу какой-то трагической случайности оказалась вместо меня в паре с командиром отряда. Но ведь он часто менял напарников, может быть, как командир хотел проверить каждого из нас на боевом посту. Но жизнь продолжалась. Мы каждый день продолжали ходить на «охоту»: я в паре с Иваном Изеговым или его заместителем Иваном Богдановым. Продолжала работать и наша самодеятельность, и наш хор — только без нежного голоса Дуси Ворониной. А песни мы пели не только в землянке, но и в походе, на коротких привалах. Песня помогала нам и в походе, и в бою; сколько раз при обстреле погибали солдаты и обрывалась их песня и жизнь.

В марте изменился ритм нашей снайперской жизни, мы часто меняли место дислокации вместе с полком и дивизией. Не успевали мы обстроиться на одном месте, как снова снимались и шли в поход: наверное, чтобы держать в напряжении врага. Так путешествовали мы, меняя место дислокации, весь февраль и март. 25 марта мы снова пошли в поход. Перед походом нам показали фильм «Александр Невский» и после просмотра фильма мы отправились, как всегда, в ночной поход (передвижение войск было только ночью, во избежание потерь). После ночного перехода мы прибыли на место и через какое-то время вышли на исходные позиции для боя. Прибыла кухня, нам дали по 100 г. спирта. В первый раз и я выпила свои боевые 100 г. И должна сказать, что на меня, никогда не употреблявшей ни грамма спиртного, эти 100 г не произвели никакого воздействия. Для нас были приготовлены снежные окопы. Через какое-то время была дана команда форсировать р. Волхов. Каждой роте придавалась пара снайперов. Мы уже подошли к берегу Волхова и по команде хотели садиться в лодку для переправы на противоположный крутой берег. Многие солдаты уже переправились на противоположный берег и по крутому берегу поднимались и занимали большой населенный пункт в 12 км от Новгорода. Наш берег в излучине реки был низинный, пологий, с открытым пространством, без единого деревца. И когда мы приготовились одной ногой войти в лодку, последовала команда прекратить наступление. После этой команды мы отошли от берега метров на 50 и залегли в снежном окопе. На противоположном берегу Волхова шел бой. Впереди нас метрах в двух в окопе находился автоматчик, а слева в 50 м от нас, а может быть, и ближе, два огромных штабеля снарядов, высотой с 2-этажый дом. И в нашу сторону с противоположного берега летели снаряды. Соседство с таким открытым складом снарядов было опасным. Один снаряд разорвался впереди, недалеко от нас, и осколком снаряда ранило в голову сидящего в окопе автоматчика. Мы вылезли из своих окопов. Иван Богданов поднял ничком лежащего в окопе автоматчика. Он был убит. Иван Богданов взял у него автомат и диск с патронами, и мы пошли подальше от смертоносных штабелей со снарядами. Наши белые маскхалаты от разрывов снарядов стали грязносерыми. Метрах в 500 от нас была деревня, и мы пошли к деревне. Там собрались оставшиеся, не успевшие переправиться через Волхов солдаты. День уже клонился к вечеру, а бой в городе продолжался. Зам. командира по политчасти обратился к солдатам, кто хочет переправиться на тот берег Волхова на выручку сражающимся там солдатам, и стал назначать первого, кто близко стоял от него, на выручку солдат. Богданова, стоявшего рядом со мной и с ним, он не послал, сказал, что снайперы будут поддерживать боем отсюда. Так закончился этот до сих пор непонятный для меня, да, видимо, не только для меня бой. Почему перед боем не было артподготовки, ведь не зря же были сложены на берегу два огромных штабеля снарядов, а пушек не заметила я (может быть, они были тщательно замаскированы). Почему захлебнулась атака, но это не была разведка боем, а настоящий бой силами на этом участке целого полка. Жаль, что зря погибли ребята. За этот бой мы были представлены к награде: я получила медаль «За отвагу». Получается, не за участие в бою, а за готовность к бою.

После этого боя нас вывели на отдых, и весь апрель мы на полигоне пристреливали винтовки, проверяли на меткость каждую из них: если сбита была мушка, отдавали в ремонт. Помню, как долгое время болело плечо. Кроме пристрелки винтовок каждый день с песнями занимались строевой подготовкой. А петь нам не хотелось. На команду Ивана Богданова «Запевай» мы упорно молчали. Он продлевал занятия по строевой, но на команду «Запевай» мы снова молчали. Потом нам стало жалко его, и мы без особого энтузиазма запели. И он с нами устал и закончил занятия. Это был очень хороший, спокойный 25-летний сибиряк. Он болел цингой, и никакие хвойные настои, которые каждое утро давали нам по целой кружке, ему не помогали. Был он добрый, хороший человек, как и Иван Изегов, да и не считали они себя командирами, а боевыми товарищами, равными нам. А дальше началась наша обычная снайперская жизнь: с утра мы уходили на «охоту», вечером возвращались в свои землянки, ужинали, приводили себя в порядок и отдыхали. Ночью по два человека стояли на посту, охраняя свои землянки: парень и девушка, сменяясь через каждые два часа. Рядом была передовая, пули беспрерывно свистели над нашими головами, — немцы не жалели патронов. Когда мы шли на охоту, меня учили пригибаться, как и все, чтобы случайно не задела шальная пуля. Так прошел апрель, наступил май, зимнюю форму мы сменили на летнюю, белые маскхалаты — на пятнистые, под цвет леса и болотной травы. Мы по-прежнему ходили на охоту за фрицами, охраняя наш передний край.

И мне казалось, что делаю я самое нужное дело.

В апреле 1943 г. меня приняли кандидатом в члены ВКП(б), а через три месяца в члены Коммунистической партии, верность которой я сохраняю до сих пор.

Майским утром 1943 г. в наш 60-й стрелковый полк прибыл начштаба 38-го стрелкового полка на красивом белом коне с предписанием откомандировать меня в штаб 38-го стрелкового полка. Мне так не хотелось расставаться со снайперским отрядом, с лучшей, казалось мне, моей снайперской винтовкой. Но мне, как ребенку — игрушку, дали взамен маленький пистолетик кольт и увезли в штаб 38-го стрелкового полка; там не было машинистки. Там тоже была самодеятельность, руководителем которой был капитан Ступицкий. Вскоре начальником штаба 38-го стрелкового полка был назначен майор Курочка, а Ступицкий оставался его заместителем. Майор Курочка Сергей Ефимович, 25-летний донской казак из Ростова-на-Дону, был очень толковый, умный, знающий штабную работу человек, высокий, подтянутый, спортивного телосложения, с правильными чертами лица, еле заметной насмешливой улыбкой и прекрасной гармоничной походкой, несмотря на свой высокий рост. В общем это был высокий, красивый, стройный человек — не зря его направили на Парад Победы. Он, наверное, и среди участников Парада Победы выделялся своим гармоничным телосложением и легкой красивой походкой. С офицерами штаба полка он был снисходительно дружен, но не доходил до панибратства, всегда соблюдал определенную дистанцию с подчиненными. Большую часть времени он проводил в штабе полка, а не в своей землянке, домике или палатке. По своему интеллектуальному развитию, военной подготовке и общеобразовательному уровню он был во много раз выше всех офицеров штаба, хотя некоторые из них имели высшее образование и даже были аспирантами, как хвастался один из них, 40-летний философ. Дисциплина в штабе и в полку, как и в 60-м полку, как, впрочем, и во всей армии, была высокая. Никто никогда не ругался. И если вдруг в походе во время привала или на отдыхе у костра вырвется у кого нецензурное слово, он тут же обрывал: «Что за необходимость». И такая дисциплина была во всей армии не только среди офицеров, но и в солдатской массе.

Штаб полка работал слаженно и дружно благодаря начальнику штаба. И дисциплина в полку тоже благодаря ему и замкомполка по политчасти подполковнику Семочкину Ивану Семеновичу, с которым Курочка очень дружил, хотя по возрасту Семочкин был на 15 лет старше его. А вот с командиром полка подполковником Барышиковым они не могли найти общий язык. Командира полка подполковника Савалкова ранило, и был назначен другой. Этот 65-летний старик, плохо разбираясь в обстановке, все время конфликтовал с ними, вместо того чтобы дружно работать, часто жаловался на них вышестоящему начальству; и им каждый раз приходилось ехать в штаб дивизии и объяснять сложившуюся ситуацию. Иногда в такие поездки они брали с собой и меня прокатиться на санках по зимней дороге, чем в прокуренной землянке сидеть. Конфликт возникал из-за того, что они делали так, как диктовала им обстановка. Например, в ночном походе на марше он отдает приказ идти одной дорогой, а Курочка к Семочкин проводят войска более коротким путем через лес, иногда под носом у немцев, с соблюдением всех необходимых мер предосторожности и маскировки. В абсолютной темноте темной осенней ночью, держась друг за друга гуськом, шли солдаты, стараясь подавить кашель, закрывая рот ладонью или рукавицей. И всегда все обходилось без потерь, а под командованием подполковника Барышникова были и происшествия, и даже потери.

Первым заместителем начштаба был после Ступицкого капитан Владимир Кищенко, несерьезный, пустой бахвал из Боровичей. Вторым ПНШ, заместителем по разведке, был Вася Зыкин, капитан, смелый разведчик, но малограмотный, с недостаточным запасом слов. Печатать под его диктовку приказы и распоряжения было неописуемо скучной потерей времени. Был картограф 35-40-летний Вася Ищенко и переводчик Ефим Гриншпон, которому начштаба Курочка, когда долго не было пленного, говорил в насмешку: «Юхим, ты что переводишь? Ты хлеб переводишь». И Ефим и Ищенко имели музыкальное образование и, наверное, природный дар: они обладали прекрасными голосами (Гриншпон — высоким тенором, Ищенко — приглушенным бархатным голосом) и великолепно исполняли дуэтом все арии. А начштаба прекрасно играл на гитаре и великолепно исполнял тенором романсы. В 60-м полку тоже был музыкальный народ: подполковник Котик, заместитель Храмцова, очень красивый, благородный человек по внешности и по внутреннему содержанию, прекрасно исполнял вместе с другими офицерами русские народные песни. Во время его перевода из 65-й стрелковой дивизии осенью 1942 г. на новое место службы мощно звучала песня о Ермаке «Ревела буря, дождь шумел». А как великолепно в ночные часы на марше звучал проникновенно-нежный, негромкий тенор начхима 38-го стрелкового полка (фамилию его я забыла, а песни помню). Он исполнял романсы, и детские песни, родные и близкие, как «Спи, мой звоночек родной». И солдаты затаив дыхание слушали его: ведь рядом с молодыми в строю были и люди женатые. Это помогало им переносить все тяготы солдатской жизни и мобилизовало на борьбу с врагом до скорой победы и возвращения домой.

Иногда в ночных переходах частей, соединений и армий, огромной массы солдат, обозов и военной техники где-то на перекрестках или на мостах возникали пробки. Но близость фронта требовала скрытности передвижения и маскировки: все команды по цепочке подавались приглушенно, а курили, прикрыв папиросу руками.

В июне 1943 г. наш 38-й стрелковый полк располагался в непосредственной близости от переднего края. Штаб наш находился в 500 м от передовой в зеленом, преимущественно березовом лесу. В непосредственной близости от штаба через дорогу находилась артиллерия и батареи «Катюш». На территории штаба стоял маленький квадратный бревенчатый домик начштаба полка, на бревнах которого с внешней стороны были следы пуль. Окно выходило в сторону штабной землянки, расположенной метрах в 50, дверь — в сторону передовой, У двери стоял необструганный деревянный стол, у стены от окна до двери такая же скамейка. Здесь мы работали с Гриншпоном, который быстро ушел в землянку допрашивать пленного немца и звал меня с собой, но я отказалась. Ночью наши разведчики провели разведку боем и притащили «языка». А в 12 часов начался ураганный обстрел, длившийся, наверное, час. Стоял сплошной гул от беспрерывных выстрелов и разрывов снарядов. Я пожалела, что не ушла в землянку, но теперь бежать было некуда. Я сидела как обреченная, не сообразила даже забраться под стол — хоть какое-то укрытие и спасение. Осколком очередного упавшего поблизости снаряда разворотило и настежь распахнуло дверь. Я пыталась закрыть ее, но очередной разрыв снаряда снова настежь ее раскрывал. От молодого зеленого леса не осталось ничего, только торчали израненные полутора-двухметровые стволы — все деревья были посечены артогнем. Солнце заволокло едким дымом, как будто наступали сумерки. Вдруг артобстрел прекратился так же внезапно, как и начался. Опомнившись немного, я пошла в землянку и там увидела пленного немца, он лежал раненый на столе — этот белокурый 20-летний немец, не такой страшный, как они все, с острым небольшим носом и тонкими чертами лица. Потом пришел Вася Зыкин и сказал, что в землянке погибли четыре разведчика. Мы пошли с Гриншпоном к этой землянке в три наката, разрушенной прямым попаданием снаряда. Разведчики выполнили свое боевое задание, притащили пленного и легли спать. И во время полуторачасового ураганного обстрела от прямого попадания снаряда рухнула землянка и придавила разведчиков. Они лежали у землянки, закрытые плащ-палатками. Вокруг — ни деревца, все снесено безжалостным огнем. В это же время, в конце июня 1943 г., я получила письмо из дома, в котором сообщали мне, что старший брат мой Афанасий погиб в бою подо Ржевом.

Сколько слез я пролила, об этом знает только новгородский лес, где я, чтобы не видел никто, старалась пережить это страшное горе.

Мы просидели все лето 1943 г. в активной обороне в новгородских лесах, готовясь к новым наступательным боям. 22 июня фашисты решили отметить вторую годовщину наступления на Советский Союз силовой разведкой на нашем участке фронта, но потерпели поражение. Мы знали, кто стоит перед нами, вплоть до командира роты; они соответственно все знали о нас, хотя каждую неделю менялись коды и позывные. По телефону командиров называли не по фамилии, а цифрами. В этой связи вспомнился казус с Васей Зыкиным. Обращаясь по телефону к начштаба, позывной которого был, допустим, 425, он забывал последние две цифры и называл его четыреста с лишним. После этого начштаба насмешливо называл его товарищ «четыреста с лишним».

К осени закончилась активная оборона. От активной обороны 65-я Краснознаменная стрелковая дивизия, как и вся 59-я армия, перешла к активной подготовке к наступательным боям. Проводились боевые армейские, дивизионные и полковые учения, штабные учения.

В декабре 1943 г. наша дивизия переходила по льду Ладожское озеро. Здесь в одном из ночных переходов я встретилась на марше с Надей Колесниковой — снайпером 60 с.п. Она сообщила мне, что Ада Клюева погибла от фашистской пули в печень.

А зимой 1944 г. наша дивизия в составе 59-й армии двинулась под Новгород, остановившись севернее Новгорода. Утром 14 января после полуторачасовой артподготовки наша 65-я Краснознаменная стрелковая дивизия была брошена в прорыв обороны врага и прорвала фронт обороны фашистов шириной 1 км, затем этот прорыв был сужен до 500 м, простреливаемых плотным автоматным и пулеметным огнем. В глубину обороны дивизия продвинулась на 8 км, и залегли мы где-то у железной дороги, находившейся в нескольких десятках метров от нас. На ней стоял бронепоезд и обстреливал нас. Когда мы пришли на это место, там уже шел страшный бой, валялись убитые немцы и в окопах, и на брустверах, и просто на земле. Леса по существу уже не было, он был весь уничтожен артогнем, и мы располагались на этом поле боя, на открытой местности. Вражеские самолеты на низкой высоте обстреливали нас, некоторые солдаты стреляли в них, пытаясь сбить. Неделю длился ожесточенный бой за Новгород, но 20 января враг был разгромлен, и поздно ночью 20 января мы вступили в разрушенный и израненный Новгород. Наша дивизия, одной из первых наряду с другими освободившая Новгород от немецко-фашистских захватчиков, стала называться 65-й Краснознаменной Новгородской стрелковой дивизией. Новгород мы прошли маршем 20 января 1944 г., преследуя отступающего на Лугу врага. Шли на сожженные деревни, так как отступавшие фашисты уничтожали все на своем пути, сжигая деревни, от которых оставались одни печные трубы. И мы уже знали: раз деревня горит — значит, немцев там уже нет. Но однажды мы ошиблись, когда ночью быстрым маршем по снежному полю шли в одну охваченную пламенем деревню. Подпустив нас метров на 200, враг открыл автоматный и пулеметный огонь. Мы быстро рассеялись и побежали в ближайший лес, где всю ночь и следующий день провели под артиллерийским и пулеметным огнем. К ночи мы двинулись дальше, и на следующий день на берегу Луги мы обнаружили семь или восемь расстрелянных детей от 1 до 3 лет, о чем составили акт о зверствах фашистов. Но в Луге мы не были: ее освободили другие части. А мы двинулись на Псков. В марте мы догнали фрицев под Псковом, они остервенело огрызались. Помню, подошли к селению на расстоянии 100 м и залегли недалеко от какого-то кирпичного большого здания, откуда велся непрерывный огонь. В нас бросали противотанковые гранаты, одна из которых сорвала голову высунувшегося из траншеи солдата. Видимо, там близко был аэродром, и фашистские стервятники каждый час кружили над нами по 50 самолетов, сбрасывая бомбы и обстреливая наши позиции. Так мы стояли там недели две и ушли из-под Пскова, потому что от нашего и без того потрепанного в предыдущих боях полка осталось 314 человек, преимущественно офицеров. У нас не было сил, чтобы взять Псков, а у немцев не было сил, чтобы его удержать; они тоже ушли из Пскова.

Далее полк наш вывели на отдых в район г. Остров. После отдыха, получив пополнение, мы пошли на станцию Дно, сели в поезд и прибыли в Карелию. Подъезжая к Ленинграду, мы видели следы тяжелых трехлетних боев — еще не убранные скелеты, видимо, первого года войны. На какой-то остановке мы с Машей, прибывшей к нам в полк с пополнением, чуть не отстали от поезда. Мы успели добежать до последнего вагона, и солдаты втащили нас за руки в вагон. Москвичка Машенька была маленькая 20-летняя девушка с русыми волосами, голубыми глазами и постоянной улыбкой на полудетском лице. До сих пор помню ее веселый, как серебристый ручеек, смех. В походе она, конечно, уставала, но не жаловалась никогда. Ее густые русые волосы, цвета спелой ржи, были туго заплетены в две косы толщиной в руку. Я не знаю, как она с ними справлялась во фронтовых условиях, когда и вымыть голову было негде. Но она всегда была аккуратная, чистенькая, одетая, когда в гимнастерку, когда в серый под горлышко свитер.

В солнечную летнюю погоду мы прибыли в Олонец и пошли непередаваемо красивым карельским лесом на Лодейное Поле, затем на Петрозаводск. В такую же теплую солнечную погоду мы форсировали реку Свирь. Эту очень широкую реку мы перешли по дощатому мосту. Шли очень осторожно по одному человеку с интервалом в 2 м. Мост шатался под нами, и мы старались идти не в ногу, чтобы не раскачивать его, соблюдая интервал. По спокойной в этот день реке плыли амфибии и солдаты — кто вплавь, кто на плотах. Я первый раз в жизни (и больше, кажется, никогда) видела такую широкую реку. Казалось, мосту не было конца.

Переправившись через Свиръ, мы пошли на Петрозаводск. И далее по всей Карелии, изгоняя немецкие и финские фашистские войска с Карельской земли. Начштаба Курочка где-то нашел ослика и по холмистой местности ехал на этом ослике, и неизвестно, кто кого вез: маленький ослик почти двухметрового Курочку или Курочка — ослика, сидя на нем верхом. Потом где-то раздобыл велосипед, и также по холмам не столько ехал на велосипеде, сколько тащил его на себе. Затем откуда-то появился мотоцикл, и тут уж Курочка гонял по всему лесу на мотоцикле по кочкам, ухабам и холмам.

Здесь, в Карелии, нам пришлось сражаться не только с фашистской Германией, против нас стояли финские войска, испанская фашистская «Голубая дивизия» и Венгерский егерский полк. Финны построили здесь неприступную оборону: вся местность была заминирована, изрыта окопами, железобетонными дотами и дзотами, обтянута колючей проволокой. Преодолевать эту оборону нашим войскам было очень трудно. Однажды после марша объявили привал на ночлег, и я стала искать поудобнее место для сна и легла, положив голову на маленький холмик. Утром оказалось, что я спала на противотанковой мине. Шли мы безостановочно, догоняя отступающих фрицев и финнов. Иногда финны огрызались. Однажды в расположение штаба полка просочились несколько финнов в лесу и начали беспорядочную стрельбу, создавая видимость окружения <:>.

Однажды после ночного похода днем объявили большой привал. Я отошла подальше в лес от костра и легла спать; когда я проснулась, все костры были потушены: полк снялся и ушел, забыв про меня. Я вышла на асфальтированную дорогу и двинулась вперед по направлению к фронту. Ни впереди, ни сзади никого не было. Лес стеной стоял у дороги. Через какое-то время сзади, издалека, послышался стук колес, и вскоре повозка поравнялась со мной. Я с радостью на приглашения ребят села в повозку, и мы быстро догнали наш полк. Стояли северные белые ночи, и однажды в пасмурную погоду я спутала день с ночью. А однажды все на этом же долгом пути, когда мы никак не могли догнать удирающих финнов, у меня внезапно наступила куриная слепота, когда я после захода солнца ничего не видела, несмотря на то, что в белые северные ночи было светло как днем. Моя милая Маша вела меня под руки, чтобы я не свалилась на обочине дороги в канаву. Наш начмедсанчасти полка капитан Рябов сказал мне: «Анна, приедем на место, я тебя вылечу». Когда мы прибыли на место, капитан Рябов дал мне маленькую стопочку рыбьего жира с провитамином. Я его выпила, но он, видимо, от жары был испорчен. Мы были недалеко от фронта, слышалась оружейная и пулеметная стрельба.

Вскоре была подана команда выдвигаться на исходные позиции. У меня началась страшная рвота и страшно болела голова. Какая-то повозка подобрала меня и повезла меня навстречу стрельбе. Через несколько минут мы уже были на переднем крае. Распрягли лошадь, и я легла под повозку спиной к фронту. Подошел капитан Рябов и предложил мне идти в санчасть, палатки которой виднелись в 50-70 м слева от меня. Шел ожесточенный бой. Палатки санчасти разметало артогнем, а я под повозкой осталась жива. Почему-то на войне больше всего доставалось нашей санчасти и кухне, которая стояла обычно рядом с санчастью. И на дорогах наша кухня подрывалась на минах. После этого боя мы погнали финнов дальше. На одном из привалов в лесу мы увидели выжженную поляну, на которой не росла трава. И там лежал наш солдат, наверное еще с финской войны; лежал, как уснул, на боку, в серой шинели, серой шапке-ушанке, серых валенках; и серый землистый цвет лица. Кто-то палкой дотронулся до валенка, и эта маленькая часть валенка сверху рассыпалась в прах. Почему он остался лежать целым и невредимым на этой черной выжженной поляне, на которой даже не росла трава, мне непонятно до сих пор. Может быть, лесной сосновый воздух так забальзамировал его, сохранив даже лицо. И ни один зверь, и никакая птица не тронули его.

Мы двинулись дальше в путь, преследуя удирающих финнов до самой границы. Помню, на дороге стоял огромный черный крест. Дальше этого креста они нас не пустили. А наш дальнейший путь лежал на Кандалакшу, откуда мы поездом прибыли на Кольский полуостров, на станцию Кола — суровый северный край на берегу Белого моря с разноцветной радугой северного сияния, с огромными валунами и гранитными отвесными скалами, с седыми мхами и лишайниками, с оленями, с пушистыми рогами, до которых дотрагивалась я, с морскими приливами и отливами. Однажды я пошла к заливу и там решила постирать портянки. Но не успела я ступить на огромный камень-валун, как вода стала стремительно пребывать и затопила камень водой. Я поспешила отойти побыстрее от берега и вернулась в расположение части. Очищая карельскую землю от финнов, мы освободили г. Никель и военно-морской порт Петсамо (Печенгу). Когда мы вошли в Петсамо, город горел: горели огромные фашистские склады; взрывались и летели в воздух банки с консервами, по мостовой текла расплавленная масса жженого сахара. Солдаты отоваривались консервами, шнапсом и всякими винами. Вошли мы в Петсамо днем, но короткий заполярный день быстро закончился, и наступила ночь. Там было такое скопление полков и дивизий, что я, не заметив, оказалась в какой-то другой части. Но быстро нашла свой полк. На следующее утро я наблюдала картину, как один подвыпивший солдат из ведра поил свою лошадь шнапсом, приговаривая: «Пей, дура, вкусно». Через несколько минут — команда в поход, и солдат стал запрягать лошадь, а лошадь, которую он угощал вином, никак не слушалась его, мотала головой в разные стороны и не давала себя запрягать, за что солдат от Курочки получил нагоняй.

На пути у нас лежала бурная р. Титовка, которую мы форсировали с ходу под вечер 10 октября 1944 г. Это бурная река с каменистым дном из крупных булыжников. Солдаты снимали шинели и шли с винтовками над головой по грудь в воде. Для нас с Машей вода была до горла, и мы с ней переправлялись вброд в чем были — в шинелях, брюках и сапогах. На середине реки Маша поскользнулась и упала, но ее быстро подхватил за ворот солдат, и Маша была спасена. Переправившись на противоположный берег, мы укрепились в лесу. Костры разводить было нельзя — рядом немцы. Начался сильный ветер и проливной дождь, деревья стонали. И так мы провели всю ночь, промокшие, в реке, а потом под сильным проливным дождем. И никто не заболел. Мне кажется, я даже не ощущала холода. А наутро куда девалась эта кромешная ночь с пронизывающим ветром и дождем — ярко светило солнце, и была такая тишина, и никакого дуновения ветерка. Днем нас стали переправлять на лошадях верхом обратно на тот берег, откуда мы вечером форсировали реку вброд. Я до сих пор не могу понять: зачем все это было нужно. Но я готова была еще раз перейти эту реку вброд, чем ехать верхом на лошади и быть мишенью на открытом зеркальном пространстве реки. Впереди на лошади сидел солдат, я сзади держалась за него. Немцы беспрерывно обстреливали нас. Лошадь вздрагивала и, пугаясь, шарахалась в сторону. И эту достаточно широкую реку (шире, чем р. Волхов, наверное, около 300 м) мы преодолевали почти по диагонали. Но все обошлось без потерь, во всяком случае, для нас с Машей. А там на другом берегу за Титовкой, откуда мы уехали, шел бой.

Вскоре мы вступили на территорию Норвегии, преследуя и уничтожая фашистские войска. Помню, как ночью мы преодолели широкий залив Найден-фиорд на больших лодках. В лодке сидело нас 40 или 50 человек. С обеих сторон солдаты гребли веслами, а мы держались за толстый, в обхват руки, трос, протянутый с одного берега на другой, чтобы лодку не унесло в Баренцево море. Начались бои за освобождение Киркенеса, и войсками нашей армии был взят Киркенес. Солдаты пополнили свои продовольственные запасы, и кухней уже не интересовался никто. Мы продвигались вперед по высокому гористому берегу Баренцева моря. У нас были сигналы взаимодействия с военно-морскими частями.

Стояла необычно теплая и ясная погода для этого времени года. После двух- или трехдневного отдыха мы двинулись дальше в путь. И вот в такое теплое безветренное заполярное утро командир полка с одним стрелковым батальоном, ротой автоматчиков впереди и ротой ПТР (противотанковых ружей) сзади, и в середине штаб, повел нас по берегу Баренцева моря, как на прогулку, по широкой, наверное, единственной в Норвегии, такой красивой трассе. Справа от нас было красивое, спокойное в эти дни Баренцево море, слева — гористый морской берег. По морю на лодках плавали немцы, не обращая внимания на нас. Все мы были веселы — война в Заполярье подходила к концу, а там недалеко и до Победы. Особенно веселой и игривой была Маша, хотя прошедшей ночью она сказала мне: «Анна, мне скучно, я боюсь». В середине дня сделали большой привал на обед. Мы подошли к штабникам (Кищенко и др.), которые в это время обедали. Они угостили нас каким-то хорошим легким вином, и мы, никогда не принимавшие спиртного, чуть-чуть попробовали этого вина и пошли дальше по берегу моря. В море, в 1,5-2 км от берега, виднелись два зеленых островка. Вдруг из-за этих островков появились два катера с норвежским флагом. Комполка Барышников дал условленный сигнал. На катерах не ответили, но продолжали плыть к берегу. Приблизившись к нам на расстояние не более 30 м, они быстро повернули обратно и скрылись за этими островками, откуда начали обстрел. Комполка дал сигнал красной ракеты и приказал быстро рассредоточиться. Солдаты стали карабкаться с противотанковыми ружьями по крутому прибрежному пригорку, и мы укрылись в лесочке с низенькими карликовыми березками. Мы с Машей немного отдалились (метров на 30) от людей и сели в окоп угольной формы. Маша находилась справа от меня, я левее (нас разделял угол окопа). Вдруг раздался выстрел: снаряд перелетел через наш окоп и разорвался вблизи, слева от меня. Маша сказала: «Анна, бежим», но бежать было некуда. Тут же разорвался другой снаряд, который сорвал череп с Машиной головы. Я в ужасе увидела на моей шинели кровь и мозги и крикнула: «Маша», но она не ответила мне. Она смотрела в небо открытыми, еще не потухшими глазами. На чем они держались — не знаю. Еще не совсем все осознав, я подошла к начальнику штаба и сказала: «Машу, кажется, убило». Так погибла у меня на глазах Маша Федорова, лучшая моя подруга. Память о ней — вечная моя боль. Меня задел только небольшой осколок снаряда, пробивший по касательной мне шапку на голове, а на лбу только сделал царапину. Череп Маши с ее косами мы нашли метрах в 30 от окопа. День клонился к ночи. Меня и еще двух солдат оставили похоронить Машу. Солдаты в каменистом грунте шанцевыми лопатками вырыли могилку, и мы похоронили Машу. Тогда уже наступили сумерки, мы двинулись в путь догонять штаб. Потрясенная всем случившимся, я все время впереди видела Машу метрах в 20-30 от нас. На фоне карликовых березок в своем сереньком свитере она шла с нами, обращенная к нам лицом. Это продолжалось на всем пути, пока мы не догнали свой полк.

Впереди был Варангер-фиорд, и мы вели тяжелые бои за Варангер. Местность в Норвегии холмисто-гористая: сопки и особенно болота затрудняли наш путь часто под бомбежками вражеских самолетов. Наши штурмовики ИЛ-2 с реактивными снарядами на борту утюжили позиции врага. Однажды залегли мы на пригорке и наблюдали, как внезапно появившиеся в небе ИЛы штурмовали позиции врага, как огненные снаряды перелетали через нас. Однажды мы с ПНШ Журавлевьм шли с переднего края зачем-то в тыл по этой единственной трассе, по берегу моря и увидели, как эту трассу утюжили фашистские самолеты и наши, задевшие отступающую колонну врага. Там шел страшный бой, и зверствам фашистов не было предела. Там видели мы искореженные танки и наших танкистов, у которых на животе фашисты разводили костер. На трассе на целый километр — расплющенные трупы, по которым проехала вся техника. От гари, от смрадного запаха горевших трупов у меня подступала тошнота и страшная головная боль. Я не могла идти по дороге, свернула в сторону и шла по болотистой тундре. После возвращения в штаб Журавлев рассказал об этом ужасном пути и страшном бое, который там шел. За все годы войны я никогда и нигде не видела такой мясорубки.

Но все кончается. Кончилась и война с финскими фашистами в Норвегии. Местное население относилось к нам хорошо и даже приглашало нас в гости. Начинают они, по их обычаю, застолье с чая, а потом уже пьют вино. Приближалась Полярная ночь и полярная зима. Норвегию мы покинули 9 ноября 1944 г. Маша погибла 24 октября 1944 г., не дожив всего 20 дней до нашей победы над финнами на Карельском фронте.

Девятого ноября 1944 г. мы двинулись по этой же единственной трассе по морскому побережью в обратный путь. 200-километровый путь мы преодолели за три дня по зимней скользкой дороге и прибыли в Мурманск, откуда поездом отправились на Москву для отправки или на Дальний Восток, или освобождать Европу от фашистских захватчиков и добивать врага в собственном логове. В середине декабря 1944 г. мы прибыли в Ярославль и, высадившись из поезда, пришли под Рыбинск, где стояли около месяца и там встречали Новый 1945 год, в д. Котовка под Рыбинском.

Двенадцатого января 1945 г. мы сели в поезд и через четыре дня прибыли в Гродно. Думали, поедем дальше, фронт был в 200 км от Гродно, но к вечеру стали высаживаться, и этот путь проделали пешком: прошли г. Торн и разрушенную Варшаву, где в нас стреляли с чердаков. Шли с боями, преследуя отступающих немцев. Враг ожесточенно сопротивлялся, встречая нас ураганным огнем, но Красная армия сметала все на своем пути. С боями мы прошли всю Померанию от востока до запада, вели бои за г. Кёздин и Циссау, прошли гг. Штольн, Кольберг, Штеттин, Росток, Ноугард, подошли к Штральзунду и гнали немцев вплоть до Висмара — там, на разграничительной линии с англичанами, остановились. Там закончилась война, и там мы встретили День Победы. В Польше и Германии наша 102-я Новгородская гвардейская стрелковая дивизия вела бои в составе 2-го Белорусского фронта под командованием К. К. Рокоссовского.

Двухдневный бой в конце февраля мы вели под д. Погданциг, а 5 марта — за г. Кёзлин и 25 марта — бой под Ниссау, за д. Гросс-Ейнцниг и Кляйн-Йенцник. Бой за г.Лихтенхаузен я наблюдала из окна дома, как по открытой местности ползла пехота и били прямой наводкой орудия. Фашисты оказывали бешеное сопротивление — обстреливали зажигательными снарядами, минами, из 20-миллимметровых пушек, которые били прямой наводкой, и из тяжелой береговой артиллерии. Форсировали реку Одер, где встретились с Шотландской королевской дивизией в клетчатых шотландских юбках и темных беретах.

Особенно тяжелые бои были за Данциг — Гдыню, хотя там немцы уже ротами сдавались в плен. Были там и пленные власовцы, которые говорили: мы бы и дальше стреляли в вас, но не было патронов; среди этих пяти пленных власовцев был один москвич. После упорных боев Гдыня была взята. Наш бывший 38-й стрелковый полк, переименованный в 314-й гвардейский стрелковый полк, стал теперь называться 314-м гвардейским Гдыньским стрелковым полком, а 65-я Краснознаменная Новгородская стрелковая дивизия была награждена Орденом Суворова и Орденом Красной Звезды и называлась Новгородско-померанской дивизией. Орден Красного Знамени дивизия получила за бой по освобождению г. Тихвина в декабре 1941 г., Орден Суворова — в ноябре 1944 г. Звание «Померанская» — за бои за г. Кёзлин и Орден Красной Звезды — тоже за бои на севере Германии. Неописуемая картина того хаоса и паники, когда фрицы бежали на запад от нас, оставляя на дорогах и в городах фургоны, до отказа набитые нашим добром — тюками высококачественной шерстяной ткани. В воздухе летел пух от их перин. На улицах и в домах стоял смрадный запах от трупов <:>.

В Германии наши войска несли большие потери. Потери были и в штабе полка. В боях за Гдыню были ранены начштаба Курочка и топограф Ищенко. ПНШ по тылу Семен Самойлов, получивший ранение в челюсть и в шею в июне 1943 г., в июле 1944 г. был ранен в обе ноги, погиб связной сержант Кузьмин и связист Коля Попов, брат моей подруги Анны. Но самая нелепая потеря не в бою произошла в самом конце войны. Догоняя немцев, мы сделали в лесу короткий привал, натянули палатки, где я печатала приказ на марш. Командир полка послал двух разведчиков в ближайшую деревню, разведать есть ли там немцы. Разведчики навеселе вернулись и доложили: «Товарищ подполковник, в соседней деревне немцев нет». Он их изругал к сказал: «Берите коней и ищите немцев».

Был у нас в полку 40-летний старшина роты связи. Накануне, когда мы, девушки-связистки и я, пришли к нему за сухим пайком, он сказал нам: «Знаете, какой я видел сон: стоит наш полк, построенный не в линию, а в круг. Посредине ходит седая старуха с палкою, подходит ко мне и тычет в меня палкой, и говорит: «Ты скоро умрешь». Вид у него был встревоженный. Я, чтобы успокоить его, сказала: «Старшина, в бой ты не ходишь и, значит, не умрешь», но он так и остался в тревоге. И вот когда командир полка сказал разведчикам брать коней и искать немцев, два разведчика подошли к старшине и сказали: «Старшина, давай коней». На что он им ответил: «Каких вам коней, идите сначала проспитесь». Было это за нашей штабной палаткой, когда мне Курочка диктовал приказ. Вдруг слева от нас раздается автоматная очередь. Мы выбежали из палатки и увидели — наш старшина лежит за палаткой мертвый. Сон старшины оказался вещий. Этот дикий случай был единственный за всю войну.

Преследуя фрицев, наши солдаты однажды обнаружили склад с дождевиками и нарядились вместо плащ-палаток в эти разноцветные дождевики. Командир полка, конечно, правильно приказал им снять дождевики. Через некоторое время нашли склад с велосипедами — и все сели на велосипеды. Командир полка, не нашел ничего лучшего, как стоять на перекрестке дорог, встречать велосипедистов и резать шины. Однажды, когда помощник начальника штаба Журавлев диктовал мне приказ о награждении и понес его командиру на подпись, в это время какой-то солдат проехал мимо на велосипеде. Командир спросил как его фамилия и есть ли он в приказе о награждении, и приказал вычеркнуть его из приказа. Журавлев пришел ко мне перепечатывать приказ, тогда я в знак протеста вычеркнула и себя, за что замкомполка подполковник Семочкин сделал мне замечание: «Анна, ты отказываешься от правительственной награды».

Самое страшное горе постигло меня 7 апреля 1945 г. В этот день погиб мой самый младший брат Шура. Когда началась война, ему было 14 лет. Таким 14-летним вихрастым мальчиком он остался в моей памяти на всю жизнь. Когда пришло извещение на старшего брата Афанасия, который погиб подо Ржевом в 1943 г., Шура как мог старался утешить маму в ее безутешном горе словами: «Я есть у тебя, еще сын», а сам собирался на фронт: пошел в военкомат и попросил направить его в танковые части. Но 17-летнего Шуру направили в летную школу в г. Рузаевка Мордовской АССР на 6-месячные курсы стрелков-радистов. Командиром у него был 25-летний Женя Варин, с которым они и сработались, и подружились. Из Рузаевки их направили в Таганрог, а затем в Новороссийск. Из Новороссийска они на ИЛе перелетели в город Палангу, где находился их аэродром, и они несли боевую службу в военно-морской авиации.

Какие восторженные письма Шура писал о своей учебе в летней школе в Рузаевке и о своем командире Жене Варине! Какие боевые письма он писал из Паланги о боевых полетах по уничтожению военноморских баз и фашистских кораблей! И вдруг вместо писем пришло извещение, а потом и письмо штабного капитана Рубцова, в котором сообщалось, что 7 апреля 1945 г., вылетев на боевое задание штурмовать порт Пиллау, они не вернулись на аэродром. Самолет их был подбит и упал в Балтийское море. 8 апреля волной Шуру выбросило на берег, а дней через десять был найден на берегу и труп его командира Жени Варина. Похоронили их на городском кладбище Паланги со всеми воинскими почестями. Мы с сестрой Ксеней ездили в Палангу несколько лет ежегодно не для отдыха на этом прекрасном курорте, а чтобы почтить память Шуры и Жени. Мы каждый день часами находились там, возлагали каждый день к памятнику цветы. Кладбище расположено напротив костела. У подножия гранитного серого памятника металлическими буквами на русском и литовском языке были написаны имена всех летчиков и моряков. Были установлены и дополнительные мраморные доски рядом с памятником с именами моряков. В центре кладбища перед памятником в круглом пространстве, возвышающемся холмиком к центру, росли тысячи красных роз, и все кладбище вокруг было выжжено красным гранитом. От кладбища была высажена красивая аллея, которая вела в город и к морю. В 1987 г. я посетила кладбище в Паланге одна, Ксеня в 1986 г. умерла так же внезапно, как от выстрела пулей, 22 июня в воскресенье, когда вдруг, отдыхая после обеда на софе, она вспомнила и сказала: «Сегодня 22 июня — и 22 июня 1941 г. началась война». И через полчаса от сердечного приступа она умерла, врачи не могли ее спасти.

С 1987 г. я не была на этих святых могилах наших воинов в Паланге. А сейчас, может быть, и ехать туда не безопасно, а может быть литовскими фашистами и кладбище разрушено давно, и на месте наших воинов захоронены их зеленые братья, которые до 1954 г., по рассказам местных жителей, бесчинствовали в лесах.

Вот на такой печальной ноте приходится закончить мне свое воспоминание о войне.

Серых Анна Ивановна
2 июня 2001 г.