СЕРЫX А.И. Трудными дорогами войны - «Мы шли навстречу ветру и судьбе...»: Воспоминания, стихи и письма историков МГУ — участников Великой Отечественной войны

Штаб полка работал слаженно и дружно благодаря начальнику штаба. И дисциплина в полку тоже благодаря ему и замкомполка по политчасти подполковнику Семочкину Ивану Семеновичу, с которым Курочка очень дружил, хотя по возрасту Семочкин был на 15 лет старше его. А вот с командиром полка подполковником Барышиковым они не могли найти общий язык. Командира полка подполковника Савалкова ранило, и был назначен другой. Этот 65-летний старик, плохо разбираясь в обстановке, все время конфликтовал с ними, вместо того чтобы дружно работать, часто жаловался на них вышестоящему начальству; и им каждый раз приходилось ехать в штаб дивизии и объяснять сложившуюся ситуацию. Иногда в такие поездки они брали с собой и меня прокатиться на санках по зимней дороге, чем в прокуренной землянке сидеть. Конфликт возникал из-за того, что они делали так, как диктовала им обстановка. Например, в ночном походе на марше он отдает приказ идти одной дорогой, а Курочка к Семочкин проводят войска более коротким путем через лес, иногда под носом у немцев, с соблюдением всех необходимых мер предосторожности и маскировки. В абсолютной темноте темной осенней ночью, держась друг за друга гуськом, шли солдаты, стараясь подавить кашель, закрывая рот ладонью или рукавицей. И всегда все обходилось без потерь, а под командованием подполковника Барышникова были и происшествия, и даже потери.

Первым заместителем начштаба был после Ступицкого капитан Владимир Кищенко, несерьезный, пустой бахвал из Боровичей. Вторым ПНШ, заместителем по разведке, был Вася Зыкин, капитан, смелый разведчик, но малограмотный, с недостаточным запасом слов. Печатать под его диктовку приказы и распоряжения было неописуемо скучной потерей времени. Был картограф 35-40-летний Вася Ищенко и переводчик Ефим Гриншпон, которому начштаба Курочка, когда долго не было пленного, говорил в насмешку: «Юхим, ты что переводишь? Ты хлеб переводишь». И Ефим и Ищенко имели музыкальное образование и, наверное, природный дар: они обладали прекрасными голосами (Гриншпон — высоким тенором, Ищенко — приглушенным бархатным голосом) и великолепно исполняли дуэтом все арии. А начштаба прекрасно играл на гитаре и великолепно исполнял тенором романсы. В 60-м полку тоже был музыкальный народ: подполковник Котик, заместитель Храмцова, очень красивый, благородный человек по внешности и по внутреннему содержанию, прекрасно исполнял вместе с другими офицерами русские народные песни. Во время его перевода из 65-й стрелковой дивизии осенью 1942 г. на новое место службы мощно звучала песня о Ермаке «Ревела буря, дождь шумел». А как великолепно в ночные часы на марше звучал проникновенно-нежный, негромкий тенор начхима 38-го стрелкового полка (фамилию его я забыла, а песни помню). Он исполнял романсы, и детские песни, родные и близкие, как «Спи, мой звоночек родной». И солдаты затаив дыхание слушали его: ведь рядом с молодыми в строю были и люди женатые. Это помогало им переносить все тяготы солдатской жизни и мобилизовало на борьбу с врагом до скорой победы и возвращения домой.

Иногда в ночных переходах частей, соединений и армий, огромной массы солдат, обозов и военной техники где-то на перекрестках или на мостах возникали пробки. Но близость фронта требовала скрытности передвижения и маскировки: все команды по цепочке подавались приглушенно, а курили, прикрыв папиросу руками.

В июне 1943 г. наш 38-й стрелковый полк располагался в непосредственной близости от переднего края. Штаб наш находился в 500 м от передовой в зеленом, преимущественно березовом лесу. В непосредственной близости от штаба через дорогу находилась артиллерия и батареи «Катюш». На территории штаба стоял маленький квадратный бревенчатый домик начштаба полка, на бревнах которого с внешней стороны были следы пуль. Окно выходило в сторону штабной землянки, расположенной метрах в 50, дверь — в сторону передовой, У двери стоял необструганный деревянный стол, у стены от окна до двери такая же скамейка. Здесь мы работали с Гриншпоном, который быстро ушел в землянку допрашивать пленного немца и звал меня с собой, но я отказалась. Ночью наши разведчики провели разведку боем и притащили «языка». А в 12 часов начался ураганный обстрел, длившийся, наверное, час. Стоял сплошной гул от беспрерывных выстрелов и разрывов снарядов. Я пожалела, что не ушла в землянку, но теперь бежать было некуда. Я сидела как обреченная, не сообразила даже забраться под стол — хоть какое-то укрытие и спасение. Осколком очередного упавшего поблизости снаряда разворотило и настежь распахнуло дверь. Я пыталась закрыть ее, но очередной разрыв снаряда снова настежь ее раскрывал. От молодого зеленого леса не осталось ничего, только торчали израненные полутора-двухметровые стволы — все деревья были посечены артогнем. Солнце заволокло едким дымом, как будто наступали сумерки. Вдруг артобстрел прекратился так же внезапно, как и начался. Опомнившись немного, я пошла в землянку и там увидела пленного немца, он лежал раненый на столе — этот белокурый 20-летний немец, не такой страшный, как они все, с острым небольшим носом и тонкими чертами лица. Потом пришел Вася Зыкин и сказал, что в землянке погибли четыре разведчика. Мы пошли с Гриншпоном к этой землянке в три наката, разрушенной прямым попаданием снаряда. Разведчики выполнили свое боевое задание, притащили пленного и легли спать. И во время полуторачасового ураганного обстрела от прямого попадания снаряда рухнула землянка и придавила разведчиков. Они лежали у землянки, закрытые плащ-палатками. Вокруг — ни деревца, все снесено безжалостным огнем. В это же время, в конце июня 1943 г., я получила письмо из дома, в котором сообщали мне, что старший брат мой Афанасий погиб в бою подо Ржевом.

Сколько слез я пролила, об этом знает только новгородский лес, где я, чтобы не видел никто, старалась пережить это страшное горе.

Мы просидели все лето 1943 г. в активной обороне в новгородских лесах, готовясь к новым наступательным боям. 22 июня фашисты решили отметить вторую годовщину наступления на Советский Союз силовой разведкой на нашем участке фронта, но потерпели поражение. Мы знали, кто стоит перед нами, вплоть до командира роты; они соответственно все знали о нас, хотя каждую неделю менялись коды и позывные. По телефону командиров называли не по фамилии, а цифрами. В этой связи вспомнился казус с Васей Зыкиным. Обращаясь по телефону к начштаба, позывной которого был, допустим, 425, он забывал последние две цифры и называл его четыреста с лишним. После этого начштаба насмешливо называл его товарищ «четыреста с лишним».

К осени закончилась активная оборона. От активной обороны 65-я Краснознаменная стрелковая дивизия, как и вся 59-я армия, перешла к активной подготовке к наступательным боям. Проводились боевые армейские, дивизионные и полковые учения, штабные учения.

В декабре 1943 г. наша дивизия переходила по льду Ладожское озеро. Здесь в одном из ночных переходов я встретилась на марше с Надей Колесниковой — снайпером 60 с.п. Она сообщила мне, что Ада Клюева погибла от фашистской пули в печень.

А зимой 1944 г. наша дивизия в составе 59-й армии двинулась под Новгород, остановившись севернее Новгорода. Утром 14 января после полуторачасовой артподготовки наша 65-я Краснознаменная стрелковая дивизия была брошена в прорыв обороны врага и прорвала фронт обороны фашистов шириной 1 км, затем этот прорыв был сужен до 500 м, простреливаемых плотным автоматным и пулеметным огнем. В глубину обороны дивизия продвинулась на 8 км, и залегли мы где-то у железной дороги, находившейся в нескольких десятках метров от нас. На ней стоял бронепоезд и обстреливал нас. Когда мы пришли на это место, там уже шел страшный бой, валялись убитые немцы и в окопах, и на брустверах, и просто на земле. Леса по существу уже не было, он был весь уничтожен артогнем, и мы располагались на этом поле боя, на открытой местности. Вражеские самолеты на низкой высоте обстреливали нас, некоторые солдаты стреляли в них, пытаясь сбить. Неделю длился ожесточенный бой за Новгород, но 20 января враг был разгромлен, и поздно ночью 20 января мы вступили в разрушенный и израненный Новгород. Наша дивизия, одной из первых наряду с другими освободившая Новгород от немецко-фашистских захватчиков, стала называться 65-й Краснознаменной Новгородской стрелковой дивизией. Новгород мы прошли маршем 20 января 1944 г., преследуя отступающего на Лугу врага. Шли на сожженные деревни, так как отступавшие фашисты уничтожали все на своем пути, сжигая деревни, от которых оставались одни печные трубы. И мы уже знали: раз деревня горит — значит, немцев там уже нет. Но однажды мы ошиблись, когда ночью быстрым маршем по снежному полю шли в одну охваченную пламенем деревню. Подпустив нас метров на 200, враг открыл автоматный и пулеметный огонь. Мы быстро рассеялись и побежали в ближайший лес, где всю ночь и следующий день провели под артиллерийским и пулеметным огнем. К ночи мы двинулись дальше, и на следующий день на берегу Луги мы обнаружили семь или восемь расстрелянных детей от 1 до 3 лет, о чем составили акт о зверствах фашистов. Но в Луге мы не были: ее освободили другие части. А мы двинулись на Псков. В марте мы догнали фрицев под Псковом, они остервенело огрызались. Помню, подошли к селению на расстоянии 100 м и залегли недалеко от какого-то кирпичного большого здания, откуда велся непрерывный огонь. В нас бросали противотанковые гранаты, одна из которых сорвала голову высунувшегося из траншеи солдата. Видимо, там близко был аэродром, и фашистские стервятники каждый час кружили над нами по 50 самолетов, сбрасывая бомбы и обстреливая наши позиции. Так мы стояли там недели две и ушли из-под Пскова, потому что от нашего и без того потрепанного в предыдущих боях полка осталось 314 человек, преимущественно офицеров. У нас не было сил, чтобы взять Псков, а у немцев не было сил, чтобы его удержать; они тоже ушли из Пскова.

Далее полк наш вывели на отдых в район г. Остров. После отдыха, получив пополнение, мы пошли на станцию Дно, сели в поезд и прибыли в Карелию. Подъезжая к Ленинграду, мы видели следы тяжелых трехлетних боев — еще не убранные скелеты, видимо, первого года войны. На какой-то остановке мы с Машей, прибывшей к нам в полк с пополнением, чуть не отстали от поезда. Мы успели добежать до последнего вагона, и солдаты втащили нас за руки в вагон. Москвичка Машенька была маленькая 20-летняя девушка с русыми волосами, голубыми глазами и постоянной улыбкой на полудетском лице. До сих пор помню ее веселый, как серебристый ручеек, смех. В походе она, конечно, уставала, но не жаловалась никогда. Ее густые русые волосы, цвета спелой ржи, были туго заплетены в две косы толщиной в руку. Я не знаю, как она с ними справлялась во фронтовых условиях, когда и вымыть голову было негде. Но она всегда была аккуратная, чистенькая, одетая, когда в гимнастерку, когда в серый под горлышко свитер.

В солнечную летнюю погоду мы прибыли в Олонец и пошли непередаваемо красивым карельским лесом на Лодейное Поле, затем на Петрозаводск. В такую же теплую солнечную погоду мы форсировали реку Свирь. Эту очень широкую реку мы перешли по дощатому мосту. Шли очень осторожно по одному человеку с интервалом в 2 м. Мост шатался под нами, и мы старались идти не в ногу, чтобы не раскачивать его, соблюдая интервал. По спокойной в этот день реке плыли амфибии и солдаты — кто вплавь, кто на плотах. Я первый раз в жизни (и больше, кажется, никогда) видела такую широкую реку. Казалось, мосту не было конца.

Переправившись через Свиръ, мы пошли на Петрозаводск. И далее по всей Карелии, изгоняя немецкие и финские фашистские войска с Карельской земли. Начштаба Курочка где-то нашел ослика и по холмистой местности ехал на этом ослике, и неизвестно, кто кого вез: маленький ослик почти двухметрового Курочку или Курочка — ослика, сидя на нем верхом. Потом где-то раздобыл велосипед, и также по холмам не столько ехал на велосипеде, сколько тащил его на себе. Затем откуда-то появился мотоцикл, и тут уж Курочка гонял по всему лесу на мотоцикле по кочкам, ухабам и холмам.

Здесь, в Карелии, нам пришлось сражаться не только с фашистской Германией, против нас стояли финские войска, испанская фашистская «Голубая дивизия» и Венгерский егерский полк. Финны построили здесь неприступную оборону: вся местность была заминирована, изрыта окопами, железобетонными дотами и дзотами, обтянута колючей проволокой. Преодолевать эту оборону нашим войскам было очень трудно. Однажды после марша объявили привал на ночлег, и я стала искать поудобнее место для сна и легла, положив голову на маленький холмик. Утром оказалось, что я спала на противотанковой мине. Шли мы безостановочно, догоняя отступающих фрицев и финнов. Иногда финны огрызались. Однажды в расположение штаба полка просочились несколько финнов в лесу и начали беспорядочную стрельбу, создавая видимость окружения <:>.

Однажды после ночного похода днем объявили большой привал. Я отошла подальше в лес от костра и легла спать; когда я проснулась, все костры были потушены: полк снялся и ушел, забыв про меня. Я вышла на асфальтированную дорогу и двинулась вперед по направлению к фронту. Ни впереди, ни сзади никого не было. Лес стеной стоял у дороги. Через какое-то время сзади, издалека, послышался стук колес, и вскоре повозка поравнялась со мной. Я с радостью на приглашения ребят села в повозку, и мы быстро догнали наш полк. Стояли северные белые ночи, и однажды в пасмурную погоду я спутала день с ночью. А однажды все на этом же долгом пути, когда мы никак не могли догнать удирающих финнов, у меня внезапно наступила куриная слепота, когда я после захода солнца ничего не видела, несмотря на то, что в белые северные ночи было светло как днем. Моя милая Маша вела меня под руки, чтобы я не свалилась на обочине дороги в канаву. Наш начмедсанчасти полка капитан Рябов сказал мне: «Анна, приедем на место, я тебя вылечу». Когда мы прибыли на место, капитан Рябов дал мне маленькую стопочку рыбьего жира с провитамином. Я его выпила, но он, видимо, от жары был испорчен. Мы были недалеко от фронта, слышалась оружейная и пулеметная стрельба.

Вскоре была подана команда выдвигаться на исходные позиции. У меня началась страшная рвота и страшно болела голова. Какая-то повозка подобрала меня и повезла меня навстречу стрельбе. Через несколько минут мы уже были на переднем крае. Распрягли лошадь, и я легла под повозку спиной к фронту. Подошел капитан Рябов и предложил мне идти в санчасть, палатки которой виднелись в 50-70 м слева от меня. Шел ожесточенный бой. Палатки санчасти разметало артогнем, а я под повозкой осталась жива. Почему-то на войне больше всего доставалось нашей санчасти и кухне, которая стояла обычно рядом с санчастью. И на дорогах наша кухня подрывалась на минах. После этого боя мы погнали финнов дальше. На одном из привалов в лесу мы увидели выжженную поляну, на которой не росла трава. И там лежал наш солдат, наверное еще с финской войны; лежал, как уснул, на боку, в серой шинели, серой шапке-ушанке, серых валенках; и серый землистый цвет лица. Кто-то палкой дотронулся до валенка, и эта маленькая часть валенка сверху рассыпалась в прах. Почему он остался лежать целым и невредимым на этой черной выжженной поляне, на которой даже не росла трава, мне непонятно до сих пор. Может быть, лесной сосновый воздух так забальзамировал его, сохранив даже лицо. И ни один зверь, и никакая птица не тронули его.

Мы двинулись дальше в путь, преследуя удирающих финнов до самой границы. Помню, на дороге стоял огромный черный крест. Дальше этого креста они нас не пустили. А наш дальнейший путь лежал на Кандалакшу, откуда мы поездом прибыли на Кольский полуостров, на станцию Кола — суровый северный край на берегу Белого моря с разноцветной радугой северного сияния, с огромными валунами и гранитными отвесными скалами, с седыми мхами и лишайниками, с оленями, с пушистыми рогами, до которых дотрагивалась я, с морскими приливами и отливами. Однажды я пошла к заливу и там решила постирать портянки. Но не успела я ступить на огромный камень-валун, как вода стала стремительно пребывать и затопила камень водой. Я поспешила отойти побыстрее от берега и вернулась в расположение части. Очищая карельскую землю от финнов, мы освободили г. Никель и военно-морской порт Петсамо (Печенгу). Когда мы вошли в Петсамо, город горел: горели огромные фашистские склады; взрывались и летели в воздух банки с консервами, по мостовой текла расплавленная масса жженого сахара. Солдаты отоваривались консервами, шнапсом и всякими винами. Вошли мы в Петсамо днем, но короткий заполярный день быстро закончился, и наступила ночь. Там было такое скопление полков и дивизий, что я, не заметив, оказалась в какой-то другой части. Но быстро нашла свой полк. На следующее утро я наблюдала картину, как один подвыпивший солдат из ведра поил свою лошадь шнапсом, приговаривая: «Пей, дура, вкусно». Через несколько минут — команда в поход, и солдат стал запрягать лошадь, а лошадь, которую он угощал вином, никак не слушалась его, мотала головой в разные стороны и не давала себя запрягать, за что солдат от Курочки получил нагоняй.

На пути у нас лежала бурная р. Титовка, которую мы форсировали с ходу под вечер 10 октября 1944 г. Это бурная река с каменистым дном из крупных булыжников. Солдаты снимали шинели и шли с винтовками над головой по грудь в воде. Для нас с Машей вода была до горла, и мы с ней переправлялись вброд в чем были — в шинелях, брюках и сапогах. На середине реки Маша поскользнулась и упала, но ее быстро подхватил за ворот солдат, и Маша была спасена. Переправившись на противоположный берег, мы укрепились в лесу. Костры разводить было нельзя — рядом немцы. Начался сильный ветер и проливной дождь, деревья стонали. И так мы провели всю ночь, промокшие, в реке, а потом под сильным проливным дождем. И никто не заболел. Мне кажется, я даже не ощущала холода. А наутро куда девалась эта кромешная ночь с пронизывающим ветром и дождем — ярко светило солнце, и была такая тишина, и никакого дуновения ветерка. Днем нас стали переправлять на лошадях верхом обратно на тот берег, откуда мы вечером форсировали реку вброд. Я до сих пор не могу понять: зачем все это было нужно. Но я готова была еще раз перейти эту реку вброд, чем ехать верхом на лошади и быть мишенью на открытом зеркальном пространстве реки. Впереди на лошади сидел солдат, я сзади держалась за него. Немцы беспрерывно обстреливали нас. Лошадь вздрагивала и, пугаясь, шарахалась в сторону. И эту достаточно широкую реку (шире, чем р. Волхов, наверное, около 300 м) мы преодолевали почти по диагонали. Но все обошлось без потерь, во всяком случае, для нас с Машей. А там на другом берегу за Титовкой, откуда мы уехали, шел бой.

Вскоре мы вступили на территорию Норвегии, преследуя и уничтожая фашистские войска. Помню, как ночью мы преодолели широкий залив Найден-фиорд на больших лодках. В лодке сидело нас 40 или 50 человек. С обеих сторон солдаты гребли веслами, а мы держались за толстый, в обхват руки, трос, протянутый с одного берега на другой, чтобы лодку не унесло в Баренцево море. Начались бои за освобождение Киркенеса, и войсками нашей армии был взят Киркенес. Солдаты пополнили свои продовольственные запасы, и кухней уже не интересовался никто. Мы продвигались вперед по высокому гористому берегу Баренцева моря. У нас были сигналы взаимодействия с военно-морскими частями.

Стояла необычно теплая и ясная погода для этого времени года. После двух- или трехдневного отдыха мы двинулись дальше в путь. И вот в такое теплое безветренное заполярное утро командир полка с одним стрелковым батальоном, ротой автоматчиков впереди и ротой ПТР (противотанковых ружей) сзади, и в середине штаб, повел нас по берегу Баренцева моря, как на прогулку, по широкой, наверное, единственной в Норвегии, такой красивой трассе. Справа от нас было красивое, спокойное в эти дни Баренцево море, слева — гористый морской берег. По морю на лодках плавали немцы, не обращая внимания на нас. Все мы были веселы — война в Заполярье подходила к концу, а там недалеко и до Победы. Особенно веселой и игривой была Маша, хотя прошедшей ночью она сказала мне: «Анна, мне скучно, я боюсь». В середине дня сделали большой привал на обед. Мы подошли к штабникам (Кищенко и др.), которые в это время обедали. Они угостили нас каким-то хорошим легким вином, и мы, никогда не принимавшие спиртного, чуть-чуть попробовали этого вина и пошли дальше по берегу моря. В море, в 1,5-2 км от берега, виднелись два зеленых островка. Вдруг из-за этих островков появились два катера с норвежским флагом. Комполка Барышников дал условленный сигнал. На катерах не ответили, но продолжали плыть к берегу. Приблизившись к нам на расстояние не более 30 м, они быстро повернули обратно и скрылись за этими островками, откуда начали обстрел. Комполка дал сигнал красной ракеты и приказал быстро рассредоточиться. Солдаты стали карабкаться с противотанковыми ружьями по крутому прибрежному пригорку, и мы укрылись в лесочке с низенькими карликовыми березками. Мы с Машей немного отдалились (метров на 30) от людей и сели в окоп угольной формы. Маша находилась справа от меня, я левее (нас разделял угол окопа). Вдруг раздался выстрел: снаряд перелетел через наш окоп и разорвался вблизи, слева от меня. Маша сказала: «Анна, бежим», но бежать было некуда. Тут же разорвался другой снаряд, который сорвал череп с Машиной головы. Я в ужасе увидела на моей шинели кровь и мозги и крикнула: «Маша», но она не ответила мне. Она смотрела в небо открытыми, еще не потухшими глазами. На чем они держались — не знаю. Еще не совсем все осознав, я подошла к начальнику штаба и сказала: «Машу, кажется, убило». Так погибла у меня на глазах Маша Федорова, лучшая моя подруга. Память о ней — вечная моя боль. Меня задел только небольшой осколок снаряда, пробивший по касательной мне шапку на голове, а на лбу только сделал царапину. Череп Маши с ее косами мы нашли метрах в 30 от окопа. День клонился к ночи. Меня и еще двух солдат оставили похоронить Машу. Солдаты в каменистом грунте шанцевыми лопатками вырыли могилку, и мы похоронили Машу. Тогда уже наступили сумерки, мы двинулись в путь догонять штаб. Потрясенная всем случившимся, я все время впереди видела Машу метрах в 20-30 от нас. На фоне карликовых березок в своем сереньком свитере она шла с нами, обращенная к нам лицом. Это продолжалось на всем пути, пока мы не догнали свой полк.

Впереди был Варангер-фиорд, и мы вели тяжелые бои за Варангер. Местность в Норвегии холмисто-гористая: сопки и особенно болота затрудняли наш путь часто под бомбежками вражеских самолетов. Наши штурмовики ИЛ-2 с реактивными снарядами на борту утюжили позиции врага. Однажды залегли мы на пригорке и наблюдали, как внезапно появившиеся в небе ИЛы штурмовали позиции врага, как огненные снаряды перелетали через нас. Однажды мы с ПНШ Журавлевьм шли с переднего края зачем-то в тыл по этой единственной трассе, по берегу моря и увидели, как эту трассу утюжили фашистские самолеты и наши, задевшие отступающую колонну врага. Там шел страшный бой, и зверствам фашистов не было предела. Там видели мы искореженные танки и наших танкистов, у которых на животе фашисты разводили костер. На трассе на целый километр — расплющенные трупы, по которым проехала вся техника. От гари, от смрадного запаха горевших трупов у меня подступала тошнота и страшная головная боль. Я не могла идти по дороге, свернула в сторону и шла по болотистой тундре. После возвращения в штаб Журавлев рассказал об этом ужасном пути и страшном бое, который там шел. За все годы войны я никогда и нигде не видела такой мясорубки.

Но все кончается. Кончилась и война с финскими фашистами в Норвегии. Местное население относилось к нам хорошо и даже приглашало нас в гости. Начинают они, по их обычаю, застолье с чая, а потом уже пьют вино. Приближалась Полярная ночь и полярная зима. Норвегию мы покинули 9 ноября 1944 г. Маша погибла 24 октября 1944 г., не дожив всего 20 дней до нашей победы над финнами на Карельском фронте.

Девятого ноября 1944 г. мы двинулись по этой же единственной трассе по морскому побережью в обратный путь. 200-километровый путь мы преодолели за три дня по зимней скользкой дороге и прибыли в Мурманск, откуда поездом отправились на Москву для отправки или на Дальний Восток, или освобождать Европу от фашистских захватчиков и добивать врага в собственном логове. В середине декабря 1944 г. мы прибыли в Ярославль и, высадившись из поезда, пришли под Рыбинск, где стояли около месяца и там встречали Новый 1945 год, в д. Котовка под Рыбинском.

Двенадцатого января 1945 г. мы сели в поезд и через четыре дня прибыли в Гродно. Думали, поедем дальше, фронт был в 200 км от Гродно, но к вечеру стали высаживаться, и этот путь проделали пешком: прошли г. Торн и разрушенную Варшаву, где в нас стреляли с чердаков. Шли с боями, преследуя отступающих немцев. Враг ожесточенно сопротивлялся, встречая нас ураганным огнем, но Красная армия сметала все на своем пути. С боями мы прошли всю Померанию от востока до запада, вели бои за г. Кёздин и Циссау, прошли гг. Штольн, Кольберг, Штеттин, Росток, Ноугард, подошли к Штральзунду и гнали немцев вплоть до Висмара — там, на разграничительной линии с англичанами, остановились. Там закончилась война, и там мы встретили День Победы. В Польше и Германии наша 102-я Новгородская гвардейская стрелковая дивизия вела бои в составе 2-го Белорусского фронта под командованием К. К. Рокоссовского.

Двухдневный бой в конце февраля мы вели под д. Погданциг, а 5 марта — за г. Кёзлин и 25 марта — бой под Ниссау, за д. Гросс-Ейнцниг и Кляйн-Йенцник. Бой за г.Лихтенхаузен я наблюдала из окна дома, как по открытой местности ползла пехота и били прямой наводкой орудия. Фашисты оказывали бешеное сопротивление — обстреливали зажигательными снарядами, минами, из 20-миллимметровых пушек, которые били прямой наводкой, и из тяжелой береговой артиллерии. Форсировали реку Одер, где встретились с Шотландской королевской дивизией в клетчатых шотландских юбках и темных беретах.

Особенно тяжелые бои были за Данциг — Гдыню, хотя там немцы уже ротами сдавались в плен. Были там и пленные власовцы, которые говорили: мы бы и дальше стреляли в вас, но не было патронов; среди этих пяти пленных власовцев был один москвич. После упорных боев Гдыня была взята. Наш бывший 38-й стрелковый полк, переименованный в 314-й гвардейский стрелковый полк, стал теперь называться 314-м гвардейским Гдыньским стрелковым полком, а 65-я Краснознаменная Новгородская стрелковая дивизия была награждена Орденом Суворова и Орденом Красной Звезды и называлась Новгородско-померанской дивизией. Орден Красного Знамени дивизия получила за бой по освобождению г. Тихвина в декабре 1941 г., Орден Суворова — в ноябре 1944 г. Звание «Померанская» — за бои за г. Кёзлин и Орден Красной Звезды — тоже за бои на севере Германии. Неописуемая картина того хаоса и паники, когда фрицы бежали на запад от нас, оставляя на дорогах и в городах фургоны, до отказа набитые нашим добром — тюками высококачественной шерстяной ткани. В воздухе летел пух от их перин. На улицах и в домах стоял смрадный запах от трупов <:>.

В Германии наши войска несли большие потери. Потери были и в штабе полка. В боях за Гдыню были ранены начштаба Курочка и топограф Ищенко. ПНШ по тылу Семен Самойлов, получивший ранение в челюсть и в шею в июне 1943 г., в июле 1944 г. был ранен в обе ноги, погиб связной сержант Кузьмин и связист Коля Попов, брат моей подруги Анны. Но самая нелепая потеря не в бою произошла в самом конце войны. Догоняя немцев, мы сделали в лесу короткий привал, натянули палатки, где я печатала приказ на марш. Командир полка послал двух разведчиков в ближайшую деревню, разведать есть ли там немцы. Разведчики навеселе вернулись и доложили: «Товарищ подполковник, в соседней деревне немцев нет». Он их изругал к сказал: «Берите коней и ищите немцев».

Был у нас в полку 40-летний старшина роты связи. Накануне, когда мы, девушки-связистки и я, пришли к нему за сухим пайком, он сказал нам: «Знаете, какой я видел сон: стоит наш полк, построенный не в линию, а в круг. Посредине ходит седая старуха с палкою, подходит ко мне и тычет в меня палкой, и говорит: «Ты скоро умрешь». Вид у него был встревоженный. Я, чтобы успокоить его, сказала: «Старшина, в бой ты не ходишь и, значит, не умрешь», но он так и остался в тревоге. И вот когда командир полка сказал разведчикам брать коней и искать немцев, два разведчика подошли к старшине и сказали: «Старшина, давай коней». На что он им ответил: «Каких вам коней, идите сначала проспитесь». Было это за нашей штабной палаткой, когда мне Курочка диктовал приказ. Вдруг слева от нас раздается автоматная очередь. Мы выбежали из палатки и увидели — наш старшина лежит за палаткой мертвый. Сон старшины оказался вещий. Этот дикий случай был единственный за всю войну.

Преследуя фрицев, наши солдаты однажды обнаружили склад с дождевиками и нарядились вместо плащ-палаток в эти разноцветные дождевики. Командир полка, конечно, правильно приказал им снять дождевики. Через некоторое время нашли склад с велосипедами — и все сели на велосипеды. Командир полка, не нашел ничего лучшего, как стоять на перекрестке дорог, встречать велосипедистов и резать шины. Однажды, когда помощник начальника штаба Журавлев диктовал мне приказ о награждении и понес его командиру на подпись, в это время какой-то солдат проехал мимо на велосипеде. Командир спросил как его фамилия и есть ли он в приказе о награждении, и приказал вычеркнуть его из приказа. Журавлев пришел ко мне перепечатывать приказ, тогда я в знак протеста вычеркнула и себя, за что замкомполка подполковник Семочкин сделал мне замечание: «Анна, ты отказываешься от правительственной награды».

Самое страшное горе постигло меня 7 апреля 1945 г. В этот день погиб мой самый младший брат Шура. Когда началась война, ему было 14 лет. Таким 14-летним вихрастым мальчиком он остался в моей памяти на всю жизнь. Когда пришло извещение на старшего брата Афанасия, который погиб подо Ржевом в 1943 г., Шура как мог старался утешить маму в ее безутешном горе словами: «Я есть у тебя, еще сын», а сам собирался на фронт: пошел в военкомат и попросил направить его в танковые части. Но 17-летнего Шуру направили в летную школу в г. Рузаевка Мордовской АССР на 6-месячные курсы стрелков-радистов. Командиром у него был 25-летний Женя Варин, с которым они и сработались, и подружились. Из Рузаевки их направили в Таганрог, а затем в Новороссийск. Из Новороссийска они на ИЛе перелетели в город Палангу, где находился их аэродром, и они несли боевую службу в военно-морской авиации.

Какие восторженные письма Шура писал о своей учебе в летней школе в Рузаевке и о своем командире Жене Варине! Какие боевые письма он писал из Паланги о боевых полетах по уничтожению военноморских баз и фашистских кораблей! И вдруг вместо писем пришло извещение, а потом и письмо штабного капитана Рубцова, в котором сообщалось, что 7 апреля 1945 г., вылетев на боевое задание штурмовать порт Пиллау, они не вернулись на аэродром. Самолет их был подбит и упал в Балтийское море. 8 апреля волной Шуру выбросило на берег, а дней через десять был найден на берегу и труп его командира Жени Варина. Похоронили их на городском кладбище Паланги со всеми воинскими почестями. Мы с сестрой Ксеней ездили в Палангу несколько лет ежегодно не для отдыха на этом прекрасном курорте, а чтобы почтить память Шуры и Жени. Мы каждый день часами находились там, возлагали каждый день к памятнику цветы. Кладбище расположено напротив костела. У подножия гранитного серого памятника металлическими буквами на русском и литовском языке были написаны имена всех летчиков и моряков. Были установлены и дополнительные мраморные доски рядом с памятником с именами моряков. В центре кладбища перед памятником в круглом пространстве, возвышающемся холмиком к центру, росли тысячи красных роз, и все кладбище вокруг было выжжено красным гранитом. От кладбища была высажена красивая аллея, которая вела в город и к морю. В 1987 г. я посетила кладбище в Паланге одна, Ксеня в 1986 г. умерла так же внезапно, как от выстрела пулей, 22 июня в воскресенье, когда вдруг, отдыхая после обеда на софе, она вспомнила и сказала: «Сегодня 22 июня — и 22 июня 1941 г. началась война». И через полчаса от сердечного приступа она умерла, врачи не могли ее спасти.

С 1987 г. я не была на этих святых могилах наших воинов в Паланге. А сейчас, может быть, и ехать туда не безопасно, а может быть литовскими фашистами и кладбище разрушено давно, и на месте наших воинов захоронены их зеленые братья, которые до 1954 г., по рассказам местных жителей, бесчинствовали в лесах.

Вот на такой печальной ноте приходится закончить мне свое воспоминание о войне.

Серых Анна Ивановна
2 июня 2001 г.