СЕРЫX А.И. Трудными дорогами войны - «Мы шли навстречу ветру и судьбе...»: Воспоминания, стихи и письма историков МГУ — участников Великой Отечественной войны

До войны мы большой и дружной семьей жили в Пушкино, в 30 км от Москвы и в 3 км от станции. Дом наш на Ярославском шоссе был расположен на живописной лужайке, которая вела к речке Серебрянке, и мы часто гуляли по берегу этой красивой, запруженной плотиной и потому широкой, как озеро, реки. Я закончила первый курс МИФЛИ, была на каникулах. В воскресенье 22 июня стояла теплая, даже жаркая погода. С утра я пошла на станцию за газетой — газету почему-то долго не привозили. И вдруг по радио в 12 часов сообщают, что фашистская Германия без объявления войны напала на нашу страну. Мы, затаив дыхание, слушали каждое слово В. М. Молотова. Народ был сосредоточен и подавлен этим сообщением, но растерянности и паники не было. Когда я пришла домой, дома уже знали, что началась война, все понимали, какая смертельная опасность нависла над нашей страной, над каждым из нас. На следующий день я поехала в институт и узнала, что 3 июля будет выступление И. В. Сталина и общеуниверситетский митинг. После митинга, на следующий день, мы в новеньких, чистеньких автобусах поехали на строительство оборонительных сооружений. Стоял прекрасный солнечный день, и никак не укладывалось в сознании, что началась война. В этих новеньких красивых автобусах мы поехали по залитому солнцем, широкому и красивому Минскому шоссе — казалось, на экскурсию, а не навстречу войне. По обеим сторонам дорогу обступал лес с буйной растительностью и разнотравьем. Все было, как на экскурсии, не было только песен.

К середине дня мы приехали на берег Днепра под Смоленск. Автобусы остановились на большой живописной поляне близ опушки леса, высадили нас и повернули обратно в Москву. А мы стали обустраиваться: строить шалаши в лесу, натягивать палатки и готовиться к отдыху, чтобы с утра приступить к строительству оборонительных сооружений. Мы рыли окопы и глубокие шестиметровой глубины противотанковые рвы по всему берегу Днепра. Рядом с нами работали студенты МГУ и других вузов. И где-то рядом работал мой 14-летний братик Шура, но он заболел малярией и через две недели был отправлен домой. Насколько можно было видеть, всюду работали люди, огромная масса людей, на строительстве оборонительных сооружений. В шалаше я жила вместе с Зоей Азарх и Зоей Тумановой и другими девушками, фамилий которых я не помню. Эти Зои были старше меня и по возрасту, и по курсу. Но мы очень дружили, и они не отдалялись от меня. Командиром всего нашего отряда был секретарь комитета комсомола ИФЛИ Семен Микулинский, замкнутый, никогда не улыбающийся, человек без юмора, больше похожий на учетчика; он каждый день проверял, кто сколько кубометров выбросил земли, кто сколько вырыл окопов, и все записывал в свой талмуд. Я однажды дала норму 12 кубометров за день, но это хороший песчаный грунт. А когда начались дожди и мы стали работать, где тяжелый глинистый грунт, работа пошла медленнее, труднее.

Фашисты скоро заметили нас, да и нельзя не заметить, как по всему берегу Днепра безо всякой маскировки копошились люди все светлое и частично темное время. И начали нас беспокоить. Вскоре начались бои за Смоленск, и нам пришлось отступать вместе с отступающей армией (там находился укрепрайон). Никогда не забудется и навсегда останется в памяти эта трагедия народа: отступающее население, в смятении покидающее свои дома, ревущие коровы, кричащие дети — эти трагические картины невозможно забыть. А сзади прикрывающая народ отступающая армия. Отступали мы в ясный, солнечный июльский день. Накормили нас рисовым супом с мясом, и мы двинулись в сторону Москвы. Не могу сказать, помогли ли наши оборонительные сооружения хотя бы частично задержать врага, но думаю, что помогли. Как я потом убедилась, на войне даже снежный окоп защищает от смерти.

Душой нашего отряда был политрук отряда Андрей Бот — красивый, русоволосый, голубоглазый, выше среднего роста, спортивный, с красивой осанкой и красивыми правильными чертами лица человек — душа всего нашего отряда, с тонким юмором и удивительным голосом. Он часто исполнял арию Мефистофеля «На земле весь мир людской: Люди гибнут за металл:», как будто видел нашу теперешнюю жизнь. Хором мы пели песни всякие, в том числе «Раскинулось море широко». И на мотив этой песни мы пели наверное придуманную Андреем Ботом песню про Микулинского. Не помню сейчас этой песни-пародии, но отдельные строки запомнила: «Увидев на миг Микулинского лик, упал — больше сердце не билось»; и действительно, от его постной физиономии можно было в обморок упасть. Впоследствии Микулинский бросил свой партбилет; увидела я его уже в университете после войны. Он работал лаборантом на философском факультете, я в парткоме МГУ. Среди коммунистов Микулинский не значился <:>.

Итак, вместе с отступающей армией и населением мы под обстрелами и бомбежками пошли из-под Смоленска через Духовщину, Сафоново и Издешково обратно в Москву лесными тропами с дневным пропитанием иногда пять-шесть картофелин в день. Ночевали больше в сараях. Запомнилась ночь с 21 на 22 июля, когда мы ночевали в большом сарае, доверху заполненном сеном. Мы расположились под крышей сарая на сеновале. Всю ночь, светлую и безоблачную, летели тяжелые фашистские бомбардировщики на Москву, всю ночь не смолкал гул моторов переполненных бомбами фашистских стервятников; в небе стоял сплошной гул медленно летящей фашистской армады. Это был первый налет на Москву. Обратно они летели уже более быстро, беспорядочно, сбросив свой смертоносный груз на Москву и Подмосковье, частично досталось и нам. Среди ясного солнечного дня фашистские стервятники сбрасывали оставшиеся бомбы и связки гранат на нас с небольшой высоты. Мы прятались от них кто под стоявший у дороги подбитый танк, кто под маленького, красивого, белого, с рыжими большими пятнами теленка, лежавшего у ржаного поля. Большинство из нас побежали в высокую рожь, чтобы надежнее укрыться от бомб. Это было первое наше боевое крещение. Они безнаказанно кружились над нами, беззащитными, сбрасывая все, что не удалось им сбросить на Москву. В этом гуле не было слышно зенитных орудий, а может быть, и не было их: ведь зенитки прикрывали Москву, а это было далеко от Москвы.

Двадцать пятого августа поздно вечером мы пришли в разрушенный бомбежками, совершенно погруженный в темноту г. Вязьму. Здесь ребят взяли в 8-ю Краснопресненскую дивизию народного ополчения, располагавшуюся в Вязьме. Вместе со всеми, а может быть, во главе всех ребят ушел и Андрей Бот — красивый, талантливый, никогда не унывающий человек. Ушел и не вернулся с войны. Сейчас его фамилия высечена золотыми буквами на мраморной доске среди многих других в холле на 5-м этаже 1-го гуманитарного корпуса, где расположен истфак МГУ, где проводятся митинги и возлагаются цветы всем не пришедшим с войны. Двадцать пятого августа нас, девчонок, всех отправили в Москву, но война не давала думать об учебе.

Москву, всегда чистую, веселую, торжественную, теперь было не узнать. Москва сосредоточилась на отпор врагу. Все окна крест-накрест были заклеены бумагой, стены зданий были завалены мешками с песком на случай налетов вражеской авиации для тушения сбрасываемых стервятниками зажигательных бомб. Москва погрузилась в темноту, часто объявлялись воздушные тревоги, и люди укрывались в метро. Во время налетов вражеской авиации останавливался весь наземный транспорт и все бежали в метро, а некоторые и ночевали с детьми в метро. Однажды вечером меня застала воздушная тревога у метро Сокольники, когда я возвращалась с занятий из ИФЛИ. Все, в том числе и я, побежали в метро, и я воочию увидела всю эту картину: люди в метро с детьми располагались на платформе и железно-дорожных путях. Оставаться там и ждать отбоя воздушной тревоги я не стала и пошла по путям до ст. Красносельская и Комсомольская. Выйдя из метро, я села в затемненный поезд электрички и приехала в Пушкино домой. Москва и Подмосковье были прифронтовыми. В Пушкино копали окопы и ямы для укрытия от бомбежек.

Первого сентября я приступила к занятиям в институте, но в октябре пошла в ЦК комсомола и попросила направить меня на фронт. Меня спросили, что я умею делать, я сказала: могу печатать на машинке. Мне дали лист бумаги и пишущую машинку и попросили под диктовку напечатать текст. С этим заданием я быстро справилась. Меня решили направить в армию машинисткой, дали мне необходимый документ, и 10 октября на Ленинградском вокзале я села в пассажирский вагон и отправилась на фронт вместе с офицерским составом. Прибыли мы на место глубокой ночью и разместились в каком-то доме отдыха с верандами с красивыми витражами (где-то в Калининской обл.). Там мы были два или три дня в армейских тылах. Через три дня меня и еще одну девушку, которая здорово копировала Шульженко и своим хорошим голосом исполняла все ее песни, посадили в поезд, и мы прибыли в Малую Вишеру, где располагался штаб 52-й Отдельной Армии. Ее взяли машинисткой отдела артиллерии, меня — в оперативный отдел 52-й Отдельной Армии, отдельной потому, что она была на правах фронта и подчинялась непосредственно Ставке Верховного Главнокомандования. Начальником штаба был полковник Б. А. Рождественский, член Военного Совета — дивизионный комиссар К. Л. Пантас, 60-летний пожилой человек. Одним из заместителей начштаба был майор Храмцов, с которым мне преимущественно пришлось работать: под его диктовку я печатала оперативные сводки, приказы и боевые донесения. Это был очень вдумчивый штабной офицер, хорошо знающий свое дело, в своих боевых донесениях обдумывающий каждое слово, стараясь быть точным и кратким, спокойный и скромный в обращении со всеми. Полковник Рождественский — 50-летний офицер царской армии, немного суховатый, но интеллигентный и внимательный к своим подчиненным человек, всегда спокойный, ровный и обходительный: в такое суровое время он никогда не срывался и ни на кого не повышал голос, но в работе требовал абсолютной точности и аккуратности. Через несколько дней после прибытия меня направили в тыл армии за канцелярскими принадлежностями, где в пути на ст. Бологое наш поезд попал под бомбежку, но через некоторое время, после осмотра железно-дорожного пути и вагонов, мы снова отправились в путь. Получив все необходимое, я вернулась в Малую Вишеру, когда штаб из-за наступления немцев собирался оставить Малую Вишеру, в которой мы были не больше двух недель, и в конце октября переехали в дом отдыха Подгорное, а затем в д. Окуловка, затем Плашкино, Мытно, а в середине февраля штаб 52-й армии расположился в 0,5 км от Мясного Бора. В апреле и мае штаб армии находился в 4 км от Старой Руссы, где фашисты, как по расписанию с немецкой точностью, с рассвета и до ночи, перед завтраком, обедом и ужином, бомбили нас. Из-за непрерывных бомбежек, обстрелов штаб армии часто менял место дислокации.

Штаб 52-й Отдельной армии, которая была на правах фронта, работал по рабочему графику Ставки Верховного Главнокомандования — с 10 часов утра до 4-х часов ночи, шесть часов отводилось на сон. Мы печатали утром и вечером подробные оперативные сводки, вплоть до сводки о погоде, разведсводки, через каждые 15 минут боевые донесения, которые тут же начальником штаба по аппарату БОДО передавались непосредственно в Ставку <:>.

Полковник Рождественский был в штабе недолго, в ноябре его сменил полковник Абашкин, которого затем в декабре направили командиром дивизии, а на его место прибыл еще полковник (фамилию его я не знаю, так как был он в штабе короткое время). Внешностью и по возрасту он напоминал Хрущева и все распевал «Вниз по Волге-реке». Вскоре этого начальника переводят во 2-ю Ударную армию, располагавшуюся в Мясном Бору, по соседству с нашей амией. В штабе работала еще одна машинистка, тоже Анна, недавно прибывшая в штаб. Уезжая во 2-ю Ударную армию, полковник обратился ко мне:

— Анна, поедешь со мной? Я спросила его:

— Это приказание или просьба? Если это приказ, я должна выполнить его; а если просьба, то я прошу оставить меня здесь. Я, действительно, сработалась со штабом, привыкла к людям. А тут надо ехать неизвестно куда и неизвестно с кем.

Он с легкостью ответил: «Тогда я возьму вторую Анну». И вот вторая Анна, с которой мы еще не успели познакомиться и подружиться, отправилась во 2-ю Ударную армию, которая стояла в Мясном Бору и вскоре Власовым была сдана в плен немцам. И я могла оказаться на ее месте и разделить ее участь, но судьба пощадила меня, и я каким-то чудом избежала этой трагической участи. После того как Власов предал 2-ю Ударную армию, положение наших войск, стоявших по соседству, осложнилось. Они вынуждены были в тяжелых боях спасать попавших в окружение солдат 2-й Ударной армии и в тяжелых боях несли большие потери. Сам Мясной Бор не только по названию, но и по людским потерям превратился в сплошной Мясной Бор:

В начале декабря 1941 г. начальником штаба 52-й Отдельной армии был назначен комбриг Викторов, помоложе всех предыдущих, но выглядел старше своих лет. И в начале декабря, почти одновременно с боями под Москвой, началось контрнаступление наших войск за освобождение Тихвина, в котором я была дважды на НП Армии (в ноябре с начштаба полковником Абашкиным и в декабре с комбригом Викторовым). При всех важных операциях я вместе со своей машинкой отправлялась вместе с небольшой оперативной группой штаба на самые передовые позиции штаба армии, дивизии, полка. Помню, был сильный мороз, и я боялась, что обморожу ноги. Освобождала Тихвин наша 52-я Отдельная армия и 65-я стрелковая дивизия, прибывшие на этот участок фронта из резерва Ставки. И. В. Сталин позвонил командиру 65-й стрелковой дивизии полковнику П. К. Кошевому: «С Тихвином пора кончать, товарищ Кошевой. Желаю Вам успеха»*. В боях под Тихвином особенно отличись 305-й стрелковый полк 44-я с.д., которой командовал полковник П. А. Артюшенко, и 65-я стрелковая дивизия под командованием полковника П. К. Кошевого. Эти соединения и части 17 декабря 1941 г. были награждены Орденами Красного Знамени**. Войска 52-й армии, разгромив 16 декабря противника в Большой Вишере, отбросили его части к р. Волхов***. Бывший командир 65-й с.д. полковник П. К. Кошевой после войны стал Маршалом Советского Союза. В этой дивизии я прошла весь боевой путь, участвуя в оборонительных и наступательных боях.

После освобождения г. Тихвина штаб армии переехал под Старую Руссу, расположившись на берегу реки, где стояли мы два или три месяца, где фашистские стервятники отравляли нам жизнь: утром, в обед и вечером, как по расписанию, бомбили нас.

В середине декабря 1941 г. был создан Волховскии фронт под командованием К. А. Марецкова. Фронт получил свое название от реки Волхов, которая с конца 1941 г. и до начала 1944 г. являлась основным водным рубежом, разделявшим на этом участке немецкие и советские войска. Во фронт включались 4-я, 52-я, 59-я и 2-я Ударная армии. Правый фланг фронта проходил севернее Киришей, левый упирался в озеро Ильмень (где стояла наша 52-я армия). Волховскому фронту отводилась решающая роль в разгроме группы армий «Север» и снятии блокады с Ленинграда. На западном берегу Волхова были немцы, на восточном — наши четыре армии, растянувшись в линию на 150-километровом фронте*. Волхов беспрерывно простреливался плотным огнем, по ночам висели яркие осветительные ракеты на шелковых парашютиках, из которых мы шили носовые платки. С самого начала возникновения фронта и до конца января 1944 г. командующим фронтом был генерал армии К. А. Мерецков; затем, после освобождения Новгорода и снятия фашистской блокады с Ленинграда, изгнания фашистов из Новгородской и Ленинградской обл., полководец Мерецкой стал командущим Карельского фронта; под его командованием наши войска освободили от врага Карельскую АССР, г. Печенгу (Петсамо), вышли на государственную границу с Норвегией, изгнали фашистов из норвежских населенных пунктов и городов, в том числе из Киркенесса.

Находясь в обороне в Старой Руссе, я вновь стала просить комбрига Викторова направить меня на передовую, но мои просьбы устные оставались без ответа. В августе я обратилась с письмом к члену Военного Совета Пантасу с этой же просьбой — направить меня на передовую. И через некоторое время меня направили для дальнейшего прохождения службы в 65-ю Краснознаменную стрелковую дивизию, 60-й стрелковый полк, в отряд снайперов. В августе 1942 г. я прибыла в штаб 65-й дивизии, которой в то время командовал полковник Храмцов, с которым я начала работать в штабе 52-й отдельной армии. Он очень обрадовался моему приходу, думал, что я останусь в штабе, но у меня было направление в полк. <:> В дивизии я задержалась, наверное, на месяц. За это время один сержант обучал меня стрельбе из станкового пулемета, который стоял на крыше штабной землянки. Мы каждое утро до рассвета стреляли из этого пулемета в расположенный поблизости огромный валун. Но однажды кто-то приехал из штаба армии и услышал над землянкой стрельбу, и наши занятия были прекращены. Вскоре я прибыла в 60-й стрелковый полк, которым командовал полковник Кузнецов. Этот пожилой, 60-летний полковник много работы и внимания уделял снайперам. Мы были одеты с новые теплые полушубки, шапки-ушанки, теплые ватные штаны и белые маскхалаты. У нас были новые снайперские винтовки, которые мы каждый вечер, придя с «охоты», до блеска чистили шомполами. Я очень любила свою снайперскую винтовку, мне казалась она лучше всех. А вечером, после ужина, он приглашал нас девушек, беседовал с нами; мы пели песни, читали стихи. Он по-отечески относился к нам, стараясь облегчить наш солдатский быт. За несколько дней до моего прибытия в снайперский отряд в отряде была Елена Каноненко и написала в «Правде» большую статью о жизни и боевых делах нашего отряда. Она писала о нашем командире Иване Изегове, который до войны был председателем колхоза или зверосовхоза, ходил на охоту на таежного зверя, а с началом войны этот тихий, немного застенчивый 30-летний наш командир стал охотиться на фашистского зверя, защищая своих детей и всех детей от фашистов.

Елена Каноненко писала: «Он такой, и все такие». Очень тепло она писала о Дусе Ворониной, красивой черноволосой, немного полноватой Дусе, которая звонким и нежным тоненьким голоском пела: «Лети, мой платочек, родной голубочек». Девушки Дуся Воронина, Ада Клюева, Надя Колесникова кончали школу снайперов, а я была новичок. После месяца осенних занятий на полигоне, где мы ползали по-пластунски, занимались стрельбой с различных положений, прицельной стрельбой на меткость попадания; занимались строевой и боевой подготовкой, изучали материальную часть оружия (винтовка, пистолет, пулемет, автомат). А потом стали ходить на «охоту». Перед выходом на «охоту» мы выстраивались каждый раз на проверку. Командир Изегов тепло здоровался с нами: «Здравствуйте, воины»; все: и парни и девушки отвечали ему взаимным приветствием. Потом каждой паре снайперов (парню и девушке) давалось боевое задание — какой участок занимать на боевом посту. Мы обычно выползали за передний край обороны на 20-30 м и в сторону от дзотов, где несли боевую службу и отдыхали по три солдата в каждом дзоте. Мы же выползали в сторону от дзотов, чтобы фрицы не могли их обнаружить, и залегали там на все светлое время суток, оберегая передний край и стараясь не обнаруживать себя. Фрицы были совсем рядом, на некоторых участках — 100-150 м. У них были глубокие траншеи и ходы сообщения — только в просвете может показаться голова. И так мы караулили их, а они нас каждый день. Стреляли мы трассирующими пулями. Фрицы тут же засекали нас и пускали снаряды: один — недолет, второй — перелет, третий — в точку.

Я часто ходила на «охоту» с командиром Иваном Изеговым, может быть, потому, что он хотел научить меня быстрее снайперскому мастерству и одновременно проверить меня. Но однажды морозным январским днем он взял с собой на «охоту» Дусю Воронину. И что там случилось: фашистский снайпер засек этих опытных снайперов, пуля фашистского снайпера прошила голову Дуси с затылка навылет в передней части головы. К вечеру, когда короткий зимний день сменился вечерними сумерками, Дусю на повозке в санях привезли в расположение части. Она еще была жива, но к утру, не приходя в сознание, умерла. Дуся Воронина, самая веселая, самая красивая девушка в отряде, никогда не унывающая Дуся убита фашистами! Ни у кого не было такого красивого первого голоса, и трио распалось: Дуся Воронина пела первым голосом, Ада Клюева контральто, Надя Колесникова ближе к первому голосу. Сделан был гроб, из хвойных веток сплели ей венок и на красной ленте написали: «Спи спокойно, Дуся. Мы отомстим за тебя!». На следующий день мы снова пошли на «охоту» мстить проклятым фашистам. Если бы я в тот роковой день пошла на охоту с Иваном Изеговым, может быть, эта пуля досталась бы мне. Или, может быть, это судьба и ее, и моя, как и в случае с Анной, которая вместо меня пошла во 2-ю Ударную Армию и вместе со всей армией попала в плен. И в случае с Дусей, которая в силу какой-то трагической случайности оказалась вместо меня в паре с командиром отряда. Но ведь он часто менял напарников, может быть, как командир хотел проверить каждого из нас на боевом посту. Но жизнь продолжалась. Мы каждый день продолжали ходить на «охоту»: я в паре с Иваном Изеговым или его заместителем Иваном Богдановым. Продолжала работать и наша самодеятельность, и наш хор — только без нежного голоса Дуси Ворониной. А песни мы пели не только в землянке, но и в походе, на коротких привалах. Песня помогала нам и в походе, и в бою; сколько раз при обстреле погибали солдаты и обрывалась их песня и жизнь.

В марте изменился ритм нашей снайперской жизни, мы часто меняли место дислокации вместе с полком и дивизией. Не успевали мы обстроиться на одном месте, как снова снимались и шли в поход: наверное, чтобы держать в напряжении врага. Так путешествовали мы, меняя место дислокации, весь февраль и март. 25 марта мы снова пошли в поход. Перед походом нам показали фильм «Александр Невский» и после просмотра фильма мы отправились, как всегда, в ночной поход (передвижение войск было только ночью, во избежание потерь). После ночного перехода мы прибыли на место и через какое-то время вышли на исходные позиции для боя. Прибыла кухня, нам дали по 100 г. спирта. В первый раз и я выпила свои боевые 100 г. И должна сказать, что на меня, никогда не употреблявшей ни грамма спиртного, эти 100 г не произвели никакого воздействия. Для нас были приготовлены снежные окопы. Через какое-то время была дана команда форсировать р. Волхов. Каждой роте придавалась пара снайперов. Мы уже подошли к берегу Волхова и по команде хотели садиться в лодку для переправы на противоположный крутой берег. Многие солдаты уже переправились на противоположный берег и по крутому берегу поднимались и занимали большой населенный пункт в 12 км от Новгорода. Наш берег в излучине реки был низинный, пологий, с открытым пространством, без единого деревца. И когда мы приготовились одной ногой войти в лодку, последовала команда прекратить наступление. После этой команды мы отошли от берега метров на 50 и залегли в снежном окопе. На противоположном берегу Волхова шел бой. Впереди нас метрах в двух в окопе находился автоматчик, а слева в 50 м от нас, а может быть, и ближе, два огромных штабеля снарядов, высотой с 2-этажый дом. И в нашу сторону с противоположного берега летели снаряды. Соседство с таким открытым складом снарядов было опасным. Один снаряд разорвался впереди, недалеко от нас, и осколком снаряда ранило в голову сидящего в окопе автоматчика. Мы вылезли из своих окопов. Иван Богданов поднял ничком лежащего в окопе автоматчика. Он был убит. Иван Богданов взял у него автомат и диск с патронами, и мы пошли подальше от смертоносных штабелей со снарядами. Наши белые маскхалаты от разрывов снарядов стали грязносерыми. Метрах в 500 от нас была деревня, и мы пошли к деревне. Там собрались оставшиеся, не успевшие переправиться через Волхов солдаты. День уже клонился к вечеру, а бой в городе продолжался. Зам. командира по политчасти обратился к солдатам, кто хочет переправиться на тот берег Волхова на выручку сражающимся там солдатам, и стал назначать первого, кто близко стоял от него, на выручку солдат. Богданова, стоявшего рядом со мной и с ним, он не послал, сказал, что снайперы будут поддерживать боем отсюда. Так закончился этот до сих пор непонятный для меня, да, видимо, не только для меня бой. Почему перед боем не было артподготовки, ведь не зря же были сложены на берегу два огромных штабеля снарядов, а пушек не заметила я (может быть, они были тщательно замаскированы). Почему захлебнулась атака, но это не была разведка боем, а настоящий бой силами на этом участке целого полка. Жаль, что зря погибли ребята. За этот бой мы были представлены к награде: я получила медаль «За отвагу». Получается, не за участие в бою, а за готовность к бою.

После этого боя нас вывели на отдых, и весь апрель мы на полигоне пристреливали винтовки, проверяли на меткость каждую из них: если сбита была мушка, отдавали в ремонт. Помню, как долгое время болело плечо. Кроме пристрелки винтовок каждый день с песнями занимались строевой подготовкой. А петь нам не хотелось. На команду Ивана Богданова «Запевай» мы упорно молчали. Он продлевал занятия по строевой, но на команду «Запевай» мы снова молчали. Потом нам стало жалко его, и мы без особого энтузиазма запели. И он с нами устал и закончил занятия. Это был очень хороший, спокойный 25-летний сибиряк. Он болел цингой, и никакие хвойные настои, которые каждое утро давали нам по целой кружке, ему не помогали. Был он добрый, хороший человек, как и Иван Изегов, да и не считали они себя командирами, а боевыми товарищами, равными нам. А дальше началась наша обычная снайперская жизнь: с утра мы уходили на «охоту», вечером возвращались в свои землянки, ужинали, приводили себя в порядок и отдыхали. Ночью по два человека стояли на посту, охраняя свои землянки: парень и девушка, сменяясь через каждые два часа. Рядом была передовая, пули беспрерывно свистели над нашими головами, — немцы не жалели патронов. Когда мы шли на охоту, меня учили пригибаться, как и все, чтобы случайно не задела шальная пуля. Так прошел апрель, наступил май, зимнюю форму мы сменили на летнюю, белые маскхалаты — на пятнистые, под цвет леса и болотной травы. Мы по-прежнему ходили на охоту за фрицами, охраняя наш передний край.

И мне казалось, что делаю я самое нужное дело.

В апреле 1943 г. меня приняли кандидатом в члены ВКП(б), а через три месяца в члены Коммунистической партии, верность которой я сохраняю до сих пор.

Майским утром 1943 г. в наш 60-й стрелковый полк прибыл начштаба 38-го стрелкового полка на красивом белом коне с предписанием откомандировать меня в штаб 38-го стрелкового полка. Мне так не хотелось расставаться со снайперским отрядом, с лучшей, казалось мне, моей снайперской винтовкой. Но мне, как ребенку — игрушку, дали взамен маленький пистолетик кольт и увезли в штаб 38-го стрелкового полка; там не было машинистки. Там тоже была самодеятельность, руководителем которой был капитан Ступицкий. Вскоре начальником штаба 38-го стрелкового полка был назначен майор Курочка, а Ступицкий оставался его заместителем. Майор Курочка Сергей Ефимович, 25-летний донской казак из Ростова-на-Дону, был очень толковый, умный, знающий штабную работу человек, высокий, подтянутый, спортивного телосложения, с правильными чертами лица, еле заметной насмешливой улыбкой и прекрасной гармоничной походкой, несмотря на свой высокий рост. В общем это был высокий, красивый, стройный человек — не зря его направили на Парад Победы. Он, наверное, и среди участников Парада Победы выделялся своим гармоничным телосложением и легкой красивой походкой. С офицерами штаба полка он был снисходительно дружен, но не доходил до панибратства, всегда соблюдал определенную дистанцию с подчиненными. Большую часть времени он проводил в штабе полка, а не в своей землянке, домике или палатке. По своему интеллектуальному развитию, военной подготовке и общеобразовательному уровню он был во много раз выше всех офицеров штаба, хотя некоторые из них имели высшее образование и даже были аспирантами, как хвастался один из них, 40-летний философ. Дисциплина в штабе и в полку, как и в 60-м полку, как, впрочем, и во всей армии, была высокая. Никто никогда не ругался. И если вдруг в походе во время привала или на отдыхе у костра вырвется у кого нецензурное слово, он тут же обрывал: «Что за необходимость». И такая дисциплина была во всей армии не только среди офицеров, но и в солдатской массе.