Нужно ли предисловие к книге и без того объемной и к тому же снабженной авторским введением? Думаю, да. Читатель должен быть предупрежден о том, что ему предстоит.
Предстоит — приключение при условии творческого соучастия. То и другое слабо ассоциируется с историей литературы, которую мы представляем обычно в виде академического труда или учебника. Но калифорнийский рок-журналист Грейл Маркус и профессор Гарвардского университета Вернер Соллорс придумали «Родную речь» совершенно неожиданного и решительно не школьного типа. Кое-что из ожидаемого мы в этой книге, конечно, найдем: перечисление исторических периодов, важнейшие «измы», сведения о биографиях авторов, соображения о смысле и форме их произведений. Но и… очень много другого. Рамки «литературы» резко раздвинуты и вмещают в себя, помимо поэзии, художественной прозы и драматургии, личные дневники и записки путешественников, философские эссе и географические карты, промышленные изделия, комиксы и кинофильмы, популярные радиопрограммы, речи политиков, джаз и рок, спорт и рекламу, народные песни и хип-хоп. Вас ждет ошеломляющая пестрота предметов и столь же ошеломляющее разнообразие интонаций — на демократический праздник американской речи приглашены все жанры без исключения. В них важен не ранжир, не степень «серьезности», не форма исполнения (письменно-печатная или устная, на книжной странице или на публике, с претензией на достоверность или с установкой на чистый вымысел) — важна исключительно способность приводить в движение жизнь, связывать между собой пласты человеческого опыта.
Пролистайте этот толстый том, читая наугад названия разделов. Из каждого на вас смотрят год (нередко еще месяц, иногда и число), короткое определение ситуации и поясняющая его фраза: некто совершает нечто. Действие плюс действующее лицо образуют событие-«констелляцию». Сочинение этой книги, как рассказали ее редакторы, началось с набрасывания-придумывания таких «констелляций». Их получилось около пяти сотен, в ходе дальнейшей коллективной дискуссии это число сократилось вполовину. Впрочем, не количество было важно, а сам принцип: внедрить событийность в историю литературы. Был еще и другой принцип: ни одно эссе не должен писать узкий специалист. Найти авторов не составляло труда (в творческом коллективе создателей книги — авторитетные ученые, писатели и публицисты), но смысл виделся именно в том, чтобы каждому/каждой из них для начала удивиться и тем вернее удивить читателя.
Эта книга не предназначена для «линейного», последовательного, «от корки до корки» чтения. Две с лишним сотни эссе расположились на временной оси длиной в полтысячи лет (первое относится к 1507 году, последнее к 2008-му), но они непохожи на одинаковые бусинки в ожерелье. В каждом вас подстерегает неожиданность, поскольку в фокус внимания выносится момент рождения новой возможности, изобретения, яркого инсайта. Иначе говоря: момент, когда нечто в жизни — литературной, но не только, — изменилось, повернулось, и то, что раньше было немыслимо, стало вдруг вероятно, и даже необходимо. Из точки творческого прорыва как бы прорастают нервные волокна, и таким образом открываются друг другу далекие культурные пространства.
К примеру, вы читаете: «1822 год. В городке Су-Сент-Мари, штат Мичиган, Генри Роу Скулкрафт подслушивает пение играющих индейских детей из племени оджибва. Генри Роу Скулкрафт, бабочка оджибва и „Песнь о Гайавате“ Лонгфелло». Из песенки, записанной этнографом Скулкрафтом, «крошка, огненная мушка» перепархивает в поэму Лонгфелло — уже интересно. Но еще интереснее то, что порхание светлячка воспринимается как культурный сигнал — отзвук строки из шекспировского «Гамлета» и предвосхищение фразы из «Бледного пламени» Набокова.
Или: «1861 год. Эмили Дикинсон пишет своим кузинам: „Когда на самом деле началась война?“. Дети, женщины, королевы». Уж как далека провинциальная поэтесса от полей сражений между Севером и Югом! Занятая наблюдением восходов и закатов, что она могла знать о войне? Неужели игра синего, серого, алого в небе могла (или не могла не?) напоминать о цвете окровавленных мундиров? А мог ли вопрос о рабстве и свободе подразумевать для нее еще и вопрос о женском творчестве? Именно в этой точке к внутриамериканской коллизии оказываются неожиданно причастны европейские литературные дамы — Элизабет Браунинг и Жорж Санд.
Или: «1884 год. Мужчина и мальчик плывут на плоту вниз по Миссиссипи. Волосяной шар Марка Твена». Откуда прикатился волосяной шар? Допустим, читавшие «Приключения Гекльберри Финна» смогут вспомнить соответствующий эпизод. Но что делает проходную деталь исторической? Автор эссе (в данном случае это писатель Измаил Рид) предлагает представить волосяным шаром роман Твена в целом: это «пророческая книга, в которой не только рассмотрены модели расовых отношений в американской жизни, но и представлены модели суеверного мышления, причем не только времен Твена, но и нашего времени… Суеверие принимает различные формы: во времена Твена американцы под влиянием демагогов превращались в буйствующую толпу с такой же легкостью, как и сегодня».
Или: «1957 год. Кот надевает шляпу. Доктор Сьюз». Тоже литературное событие — без скидок и натяжек: не всякая популярная книжка детских стихов дарит нации бессмертный мем, а заодно и веселый букварь, по которому с тех пор учатся читать американские дошкольники. Разве не интересно попытаться понять, как это произошло?
Или еще: «1961 год, 20 января. „Спроси, что твоя страна делает с тобой“»… Опять — дата, цитата и неожиданность сочетания. Между инаугурационной речью Джона Кеннеди и романом Джозефа Хеллера «Уловка-22» как будто бы нет связи. Однако есть. Президент призывает нацию быть готовой к возможной праведной войне, а писатель (тоже ветеран) с горькой иронией говорит о том, что войны «хорошей» в принципе не бывает. Мы же, читая, осознаём типичность ситуации, — особенно, вспоминая вывод, к которому восемьюстами страницами раньше (в эссе «1776 год. Джон Адамс отказывается быть автором памфлета „Здравый смысл“, но помогает провозгласить независимость») пришел немецкий историк-американист. Он проанализировал споры отцов-основателей, в которых закладывались основы будущей государственности США и заключил: «В бесчисленных соперничающих друг с другом голосах есть почти всё — но в них нет самоочевидной истины».
Из оспаривающих друг друга мнений и поворотных моментов-открытий складывается у нас на глазах история «призматическая», история-карнавал, история-фейерверк. Она не равнодушна, как можно было бы заподозрить, к прошлому страны. Как раз наоборот: она озабочена прошлым в той мере, в какой прошлое способно говорить с настоящим, озадачивать и побуждать к поиску еще не опробованных возможностей.
Вопрос о том, как правильно писать историю, не имеет ответа, да и сам по себе сомнителен. Очевидно, что историю можно и нужно писать по-разному. Разнообразие, впрочем, рано или поздно сводится к выбору: в истории можно видеть или правду о процессе уже состоявшемся, или процесс, внутри которого мы продолжаем действовать, мыслить, писать и говорить. Сторонников первого решения всегда было много, но и в пользу второго — немало голосов. «Ведь речь идет не о том, чтобы представлять произведения литературы в связи с их временем, а о том, чтобы в том времени, в которое они возникли, представлять то самое время, которое их стремится познать, то есть наше время», — писал Вальтер Беньямин [1]. И Михаил Бахтин, его русский современник, тоже говорил об истории как диалоге, в котором «[М]ы ставим чужой культуре новые вопросы, каких она сама себе не ставила, мы ищем в ней ответа на эти наши вопросы, и чужая культура отвечает нам, открывая перед нами новые свои стороны, новые смысловые глубины» [2]. И здесь настоящее — активно вопрошающая сторона, а прошлое — предмет неустанной ревизии.
У Эмили Дикинсон есть маленькое стихотворение, начинающееся со слов «Trust in the Unexpected». В нем описывается парадоксальная эмоция, с которой, в некотором смысле, началась Америка: «доверие к неожиданному» толкало вперед Колумба, когда родная Генуя скрылась из виду, а цель путешествия виделась лишь в воображении. Эта эмоция, надо думать, сопровождает любой вид творчества — и любой вид любви, включая любовь к литературе и к истории.
Обещанное предупреждение, дорогой читатель, сводится вот к чему: в случае, если вам нужна первичная или хорошо систематизированная информация по истории литературы США, эта книга — не лучший источник. На то есть другие издания, толстые и тонкие, однотомные и многотомные, бумажные и электронные, справочные и академические [3]. Если же вам интересно подумать над опытом многих поколений людей, осваивавших Новый Свет, — подумать вместе с ними, но с собственной, сегодняшней позиции, — то вот перед вами очень неплохая возможность: открыть Америку через лучшее, что в ней было и есть- непримиримое, творческое разноречие.
Т. Д. Венедиктова д-р филол. наук, профессор МГУ им. М. В. Ломоносова
Примечания
1. Беньямин В. Маски времени. Эссе о культуре и литературе. СПб.: Симпозиум, 2004. С. 428.
2. Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М.: Искусство, 1979. С. 335.
3. См., напр.: История литературы США: В 6 т. / Под ред. Я. Н. Засурского, М. М. Кореневой, Е. А. Стеценко. М.: ИМЛИ РАН, Наследие, 1997–2013.
In English
