Введение - Теоретические проблемы актуальной этнополитики в России: Этносоциология модернизации современной России

«Социология, при условии, что ею занимаются надлежащим образом,
в некотором отношении всегда обречена оставаться наукой,
вносящей сумятицу в умы».

Энтони Гидденс

Время — если измерять его событиями, а не оторванными листками календаря — способно менять скорость своего течения. Причем подобные временные замедления и ускорения присутствуют как в жизни отдельного человека, так и в бытовании общественных систем. Череда похожих один на другой дней, месяцев, лет, когда окружающий мир представляется обыденному взору бесконечной равниной с хорошо знакомыми ориентирами, иногда взрывается таким бурным потоком перемен, что иной год по насыщенности событиями на единицу времени превосходит целое десятилетие. А монотонность равнинного пейзажа сменяется причудливым нагромождением скалистых гор и глубоких ущелий.

Два десятка лет, прошедшие с момента распада СССР, оказались как раз таким историческим периодом, когда время резко ускоряет свой бег, а интенсивность и радикальность происходящих в обществе перемен зачастую заводят в тупик не только обыденное сознание, но и сознание научное.

Очевидно, что в подобных ситуациях социология не может ограничиваться только дескрипцией происходящих событий и их текущим анализом. На первый план здесь выходит свойственная науке потребность в теоретическом осмыслении глубинных процессов, в выявлении в калейдоскопе событий тех трендов развития, которые определяют не только ближайшее, но и долгосрочное будущее страны. Истинное предназначение научной теории не в том, чтобы постфактум доказывать обществу, что «иного не было дано», а в том, чтобы показать бессмысленность поиска подобных оправданий и попытаться извлечь уроки посредством соответствующего анализа.

Социальные отношения — важнейший предмет теоретического анализа обществоведения — в эпоху перемен открывают внимательному взгляду социолога те стороны, которые во времена стабильности были прочно скрыты покровом повседневности и рутиной традиции.

Привычный социальный порядок, досконально изученный социологами-«полевиками» «под лупой» эмпирических наблюдений и измерений, а затем воссозданный теорией в виде анатомической картины структурно-функциональных связей, пронизывающих всю совокупность индивидов, групп, классов, внезапно утрачивает стройность и ясность. Индивидуальности, группы и классы словно вырываются на волю из пут своих структур и функций и, переформатируя все социальное пространство, начинают творить «праздник социологического непослушания», возвращая на историческую сцену первобытный социальный хаос.

Такие «праздники» — в истории их немало — не раз подвергали серьезному сомнению позитивистский оптимизм, исходящий из веры в способность науки познать законы социального поведения «человека разумного», а значит, суметь с большой долей вероятности предсказать содержание и ход социальных изменений. Питирим Сорокин — один из самых проницательных свидетелей социального катаклизма, который в начале ХХ в. превратил шестую часть суши в «царство хаоса» — с горечью заметил по этому поводу: "...перед нами выступил человек-стихия, а не только разумное существо... существо слепое, а не только сознательно-зрячее, сила хищная и разрушительная, а не только кроткая и созидательная«[1].

Подобные социальные взрывы, не предсказанные теорией или спрогнозированные таким образом, что смысл их остался недоступным для современников, в конечном счете, не столько подрубают «древо социологической теории», сколько позволяют отпасть «засохшим веткам», открывая простор для роста его живой «кроне».

Именно стремление изучить и понять специфику переходных процессов в обществе, когда социальный хаос приходит на смену социальному порядку лишь для того, чтобы в итоге породить новый социальный порядок, дает теоретической социологии возможность обрести реальную общественную значимость.

В имманентном споре о том, что изучает социология — причины социального поведения индивидов и групп, или же правила, которыми руководствуются эти индивиды и группы, — скрыта возможность нового подхода к пониманию неразрывной взаимосвязи социального порядка и социального хаоса. Тем более что общенаучная основа такого подхода достаточно полно разработана так называемой Брюссельской школой и в особенности И. Пригожиным, который, пусть и фрагментарно, рассмотрел некоторые социологические эффекты теории открытых нелинейных систем.

И отдельный индивид, и общество в целом стремятся минимизировать те издержки, которыми чреваты любые изменения существующего порядка, унаследованного от предшественников и потому кажущегося разумным и понятным. То, что в социологии принято называть правилами социального поведения, есть, в сущности, совокупность средств минимизации подобных издержек.

Наличие некоего — отчасти институализированного, отчасти неформализованного — свода правил такого поведения обеспечивает целостность общества, интегрированность отдельных составных его частей в систему. Экспликация этих правил, особенно в их неформализованной части, которая преимущественно скрыта в традиции, является, безусловно, важной для науки. Но для большей части общества, de facto живущей в привычных рамках, она не представляет особого интереса: эти правила воспринимаются как данность, не требующая предметной рефлексии.

Социальный хаос, время от времени настигающий любое общество, резко увеличивает размеры социальных издержек прежде всего по причине утраты прежними правилами их регулирующей функции. Упомянутое П. А. Сорокиным «ослепление», поражающее индивида и его «социальные эманации» в самой острой фазе переходного периода, есть своего рода отказ «тормозной» системы социокультурных правил, которой данный индивид до сей поры вольно или невольно (бессознательно) руководствовался. И, по большому счету, не столь важно, в какую форму будут облачены перемены: примут ли они вид радикальных, но постепенных реформ или же выплеснутся в мгновения изменяющей всё и вся революцией...

Единственный выход, который позволит придать системную целостность возникшему из хаоса «новому порядку», заключается в изменении правил в широком, но каждый раз исторически-конкретном диапазоне: от сравнительно умеренной трансформации до радикальной «смены вех».

Этот процесс, уже не единожды имевший место в мировой истории, происходит преимущественно стихийно; его траектория почти всегда состоит из зигзагов, каждый из которых не только чреват, но и сопровождается обилием материальных и человеческих потерь.

Вместе с тем теоретическое осмысление процессов, которые развиваются в обществе в моменты его движения по траектории «старый порядок — хаос — новый порядок», позволяет увидеть за их вероятностным характером, а следовательно, за внешней «незаданностью» смены правил социального поведения индивидов, групп и классов наличие определенных — и достаточно жестких — механизмов этой смены. Частично они могут быть отнесены к имманентно присущим человеку способам самосохранения себя как биологического вида, частично — к результатам его многовековой социализации. При этом принципиально важно то, что изучение этих механизмов позволяет, пусть и в неизбежно ограниченных пределах, оказывать обществу, и прежде всего его властным структурам, практическую помощь в сознательном воздействии на стихийно развивающийся процесс. Главным результатом подобного воздействия может и должна стать минимизация социальных издержек переходного периода.

Отсюда, на наш взгляд, вытекает едва ли не самая актуальная задача современной российской социологии, если так можно выразиться, ее «приоритетный социальный заказ»: разработка концепций и моделей управления процессом социальной трансформации российского общества.

Речь идет о поиске тех управленческих инструментов, которые позволят до известной степени направленно влиять на стихийно происходящие изменения правил социального поведения многочисленных групп, из которых постепенно формируется новое социальное пространство России.

Сложность решения этой задачи усиливается многими особенностями как давнего, так и ближайшего исторического прошлого нашей страны. И далеко не в последнюю очередь — ее имперским наследием. С XVI в. Россия формировалась и развивалась как континентальная империя, объединявшая территории с различным этническим и конфессиональным составом[2]. Современная Россия, как и ее непосредственный предшественник — Советский Союз, является полиэтническим, мультикультурным и поликонфессиональным обществом.

Почти два десятка лет постсоветской истории наглядно показали, что социальные и политические процессы, происходящие в стране, не могут быть адекватно исследованы и поняты вне учета этих уникальных особенностей российского социума. Тем более что, будучи включена в мировую экономику, стремясь к усилению своей роли в решении глобальных проблем, Россия неизбежно оказывается под воздействием общемировой тенденции интенсификации миграционных процессов, все более усложняющих этносоциокультурную структуру общества.

Следовательно, любая системная попытка управления социальной трансформацией российского общества и минимизацией издержек переходного процесса должна обязательно включать такой компонент как этнополитика. Только социально интегрированное (в том числе и по этносоциокультурным основаниям) общество способно успешно ответить на глобальные вызовы, которые определяются трендами мирового развития в начале XXI в.

Поэтому для российского общества государственная этнополитика становится одним из важнейших средств сохранения его уникальной, исторически обусловленной полиэтнокультурной целостности, главным препятствием на пути попыток сконструировать то ли очередной «плавильный котел наций», то ли «новую историческую общность», «советский народ».

Россия после распада СССР как раз претерпевала и претерпевает глубокие системные сдвиги, пребывала в судорожном поиске собственной модели развития, позволяющей успешно «вписаться» в мировые процессы.

Очевидно, что для этого этнополитика должна базироваться на прочном научном основании, синтезирующем новейшие достижения мировой и отечественной социальной науки.

Естественно, что решение столь масштабной задачи — дело не только социологии, но и всего комплекса социальных наук. Однако представляется, что социология обладает в этом отношении известными преимуществами.

Во-первых, она изначально формировалась как наука об обществе в целом, как дисциплина, рассматривающая общество как систему. Поэтому в процессе своего становления и развития социология использовала не только эмпирический материал, предоставляемый другими науками, но и их методологические наработки.

В силу этого теоретическая социология выполняла и выполняет интегрирующую функцию, формируя собственную категориальную систему и методологию, обобщающую опыт других социальных наук, и в то же время категориальный аппарат и методология социологии могут пусть и с оговорками, быть mutatis mutandis использованы этими науками при изучении их собственных предметов.

Во-вторых, теоретическая составляющая социологии органично дополняется ее прикладной составляющей, которая обеспечивает этой науке «господствующие высоты» в осмыслении социальной реальности. Без надежных и валидных прикладных исследований невозможна качественная поверка выдвигаемых гипотез и концепций. Проблема, однако, состоит в качестве прикладных исследований.

К сожалению, приходится констатировать, что российская социология, которая в конце XIX — начале XX в. играла одну из ключевых ролей в формировании европейской социологической науки, в советский период — в силу известных причин — практически утратила завоеванные позиции и только сейчас начинает постепенно восстанавливать «дореволюционный» статус. Многолетняя непримиримая марксистская критика так называемой «буржуазной» социологии[3] на деле обернулась невосполнимой для науки утратой — утратой времени и качества.

Не случайно, что с конца 1980-х годов, когда было устранено или существенно ослабело влияние вненаучных обстоятельств, мешавшее объективной оценке достижений мировой социологии, освоение зарубежных теорий и концепций приняло в профессиональной среде массовый характер. Другое дело, что обращение к «мировому опыту» в большинстве случаев свелось или к банальному эпигонству, или к скрытому плагиату. Отсюда и очевидная бесплодность попыток объяснить российское прошлое и настоящее, а тем более спрогнозировать российское будущее с позиций неадаптированных западных концепций и методик. К тому же созданных, как правило, в середине прошлого века.

Так, одним из методологических подходов, который до сих пор широко используется не только социологами, но и представителями других областей социального знания, оказались различные варианты так называемой модернизационной теории, сформулированной в конце 1950-х — 1960-е годы для объяснения процессов цивилизационного перехода от традиционного аграрного к современному индустриальному обществу.

Относительная популярность этой теории среди российских исследователей была, безусловно, связана с тем, что она создавалась для изучения переходных общественных процессов. Тех, которые сопровождаются системными сдвигами.

Россия после распада СССР как раз претерпевала глубокие системные сдвиги, пребывала в судорожном поиске собственной модели развития, позволяющей успешно «вписаться» в мировые процессы глобализации, делала первые робкие шаги в сторону формирования реальностей так называемого постиндустриального общества.

В результате термин «модернизация» постепенно вошел в российский политический лексикон. О необходимости модернизации общества как о важном средстве восстановления ведущих позиций нашей страны на мировой арене заговорили политические и общественные деятели независимо от своей идеологической приверженности.

Однако исследования отечественных авторов, выдержанные в русле модернизационной парадигмы, зафиксировали очевидную неоднозначность полученных результатов. С одной стороны, эти работы подтвердили значительный эпистемологический потенциал данного подхода, главным образом применительно к недавнему прошлому российской истории (например, при изучении пореформенного развития самодержавной России конца XIX — начала ХХ вв. или «социалистической индустриализации» 1930-х годов)[4]. С другой стороны, при попытках прямого применения к исследованию процессов, происходящих в России, того или иного вариантов модернизационной теории выявились значительные трудности и расхождения с фактическим материалом. Прежде всего это стало заметно при анализе процессов, происходивших в нашей стране и других посткоммунистических государствах в последние два десятилетия.

С аналогичными трудностями столкнулась и западная социальная наука, пытавшаяся интерпретировать эти процессы посредством разработки так называемого транзитологического подхода, концептуально связанного с модернизационной парадигмой[5].

В то же время какие-либо принципиально новые методологические подходы, обладающие столь же разработанной категориальной системой, разнообразием концепций и богатством накопленного эмпирического материала, как «теория модернизации», по-видимому, пока не созданы.

Постмодернистские изыски, ставшие популярными к концу ХХ в., по мнению П. Штомпки, не могут быть отнесены к собственно социологическим, потому что они отрицают возможность научного познания, направленного на выявление закономерностей общественного развития[6].

Кроме того, следует учесть, что именно в рамках модернизационного подхода наиболее подробно разрабатывались имперская проблематика и связанные с ней этнокультурные и этноконфессиональные проблемы, возникающие в переходных обществах. Собственно говоря, именно сложность и нелинейность трансформации аграрного социума в социум индустриальный позволили исследователям убедиться в необходимости учета фактора социокультурной неоднородности, который наиболее ярко проявляется в обществах, имеющих имперское прошлое или настоящее. Поэтому можно согласиться с С. И. Каспэ в том, что теория модернизации «при определенных условиях все еще может сыграть роль важнейшего исследовательского инструмента при изучении процессов макросоциальных перемен», происходящих в таких обществах[7].

Весь вопрос в том, каковы должны быть эти «определенные условия», что позволят выявить реальный эпистемологический потенциал модернизационной методологии применительно к решению поставленной выше проблемы — теоретического обоснования этнополитики как одного из факторов обеспечения социальной интеграции современного российского общества.

Эти условия, надо думать, естественным образом вытекают из основополагающего принципа любого социального научного исследования (принцип историзма), его конкретно-исторического характера.

Каждый метод, доказавший свою научную состоятельность в одном случае, в другом будет столь же состоятелен тогда, и только тогда, когда он будет адекватен предмету исследования, имеющему вполне конкретное пространственно-временное содержание, и целевой установке исследователя, определяющей тот угол зрения (аспект), под которым этот предмет рассматривается, описывается и анализируется.

Чтобы обеспечить подобную адекватность, стоит для начала отобрать из уже имеющихся в научном арсенале тот метод, который наиболее — пусть и априори — подходит для данного предмета, а затем провести процедуру его своеобразной «калибровки», «настраивания» на конкретный социальный объект.

Предметом, подлежащим исследованию в рамках данного текста, является происходящий в современной России динамичный, противоречивый, не получивший еще окончательных форм процесс этносоциокультурной интеграции/дезинтеграции ее социального пространства. 

В этой работе автор стремится построить теоретическую модель управления этносоциокультурной интеграцией современного российского общества в условиях его системной трансформации. Разумеется, сделанные выводы следует рассматривать в качестве рабочей гипотезы, подлежащей последующей эмпирической верификации.

При таких исходных условиях логика данного научного исследования предполагает последовательное решение нескольких задач.

На первом этапе решается методологическая задача: выбор метода и его «калибровка».

Это предполагает:

• во-первых, определение качественного содержания и особенностей происходящей в настоящее время в России системной трансформации общества;
• во-вторых, выявление основных трендов этносоциокультурных процессов в современной России;
• в-третьих, выбор из уже существующих вариантов модернизационного подхода именно того, который в наибольшей степени адекватен исследованию этносоциокультурных процессов в условиях имперской/постимперской модернизации;
• в-четвертых, адаптацию концептуальных оснований и исследовательского инструментария выбранного варианта к изучаемому конкретно-историческому материалу (историческим традициям развития этносоциокультурных процессов в России и современному их состоянию в российском обществе);
• в-пятых, разработку в результате такой адаптации исследовательского метода, адекватного предмету исследования.

На втором этапе решается собственно исследовательская задача: с помощью «откалиброванного» метода производится соответствующее исследование, по результатам которого разрабатывается искомая модель возможного управления этносоциокультурной интеграцией современного российского общества.

Конечно, автор рассматривает настоящую монографию только как один из элементов той общей работы по формированию научного фундамента проводимой сегодня государственной политики перевода страны на инновационный путь развития, которую осуществляют российская социология и другие отрасли социального знания. Кроме того, очевидно, что разработанная в монографии модель является теоретической конструкцией, в обязательном порядке подлежащей последующей верификации. Подобную верификацию предполагается осуществить в ближайшее время в ходе соответствующих конкретных исследований.

Автор надеется, что его исследование внесет свой вклад в научное обоснование государственной этнополитики, будет содействовать сохранению и приумножению действительно уникального качества российской цивилизации — ее органической этнополикультурности.

На практическое решение этой задачи в доступных автору рамках на протяжении ряда лет была направлена его деятельность в качестве руководителя региональной ассоциации «Большой Кавказ» (Уральский федеральный округ).

Накопленный автором эмпирический опыт, в полной мере выявивший всю сложность и противоречивость часто возникающих проблем социального взаимодействия в рамках региональной поликультурной общности, сделал очевидной необходимость перейти от интуитивного и потому не всегда успешного поиска ответов на эти животрепещущие вопросы к научному осмыслению всей проблемы в целом. И это, по нашему мнению, позволило поставить работу, проводимую вышеназванной организацией, на прочное основание социологической теории.

Первый шаг в этом направлении был сделан при изучении межнациональных отношений в Уральском регионе[8]. Настоящая монография является логическим продолжением предыдущей работы, направленным на существенное расширение исследовательского поля и решение научной проблемы более высокого уровня.

Автор выражает искреннюю благодарность своим коллегам и друзьям за ценные советы, которыми они щедро делились с ним на всех этапах работы над монографией, и за конструктивную критику. Доброжелательный и вместе с тем строго научный подход к тексту этой книги со стороны П. В. Крашенинникова, А. В. Меренкова, а также коллектива кафедры прикладной социологии Уральского государственного университета оказал неоценимую помощь в последовательном и транспарентном оформлении авторской позиции по многим спорным вопросам теории модернизации и роли межэтнических отношений в трансформации социальной системы современной России.

Примечания

1. Сорокин П. А. Социология революции. — М., 2005. — С. 37.
2. См., например: Геллер М. Я. История Российской империи. В 2-х т. — М., 2001; Каппелер А. Россия — многонациональная империя: Возникновение. История. Распад / Пер. с нем. — М., 2000; Ливен Д. Российская империя и ее враги с XVI века до наших дней / Пер. с англ. — М., 2007.
3. См. например: Буржуазная социология на исходе ХХ века. Критика новейших тенденций. — М., 1986.
4. См.: Проскурякова Н. А. Концепции цивилизации и модернизации в отечественной историографии // Вопросы истории. — 2005. — № 7. — С. 153–165.
5. См.: Капустин Б. Г. Конец «транзитологии»? О теоретическом осмыслении первого посткоммунистического десятилетия // Полис, 2001. — № 4. — С. 6–26.
6. См.: Штомпка П. Социология. — М., 2005. — С. 595.
7. См.: Каспэ С. И. Империя и модернизация: Общая модель и российская специфика. — М., 2001. — С. 14.
8. См.: Абдулкаримов Г. Г. Толерантность в межнациональных отношениях в Уральском регионе: социологический анализ: Дисс. ... канд. социол. наук. — Екатеринбург, 2004.