Введение - Движение по спирали. Политическая система России в ряду других систем

Движение по спирали. Политическая система России в ряду других систем Фурман Д.Е. 2010 г. 190 Р

При возникновении и в ходе становления постсоветского российского государства представление о том, что новая Россия является обществом, переходным от советской системы к демократии и рынку, «от социализма к капитализму», безраздельно господствовало в официальной риторике, публицистике и науке — и российской, и западной. Та кое представление было совершенно естественным. Оно основывалось на том простом и очевидном факте, что ликвидация коммунистической системы в России, как и во всех уходивших в то время от коммунизма странах, осуществлялась под лозунгами демократии и свободного рынка. Но если люди отвергли коммунизм и провозгласили демократию своей целью, то что еще, кроме демократии, они могли строить, к чему еще они мог ли «переходить»? Может быть, для России и Казахстана этот переход представлялся более трудным и долгим, чем, скажем, для Чехии и Польши, но то, что траектория движения у всех освободившихся от коммунизма и провозгласивших демократию своей целью стран — общая, казалось несомненным.

Представление о «переходном» характере постсоветского российского общества, как и о других посткоммунистических обществ, было, однако, не только самым простым. Оно еще было психологически и политически удобным. На все лады постсоветскими правителями бесконечно повторялась одна и та же мысль: переходный период не может не быть трудным, нельзя требовать всего сразу, полноценные демократию и рынок за год не построишь, сейчас надо потерпеть. Идея трудного «перехода» к демократии и рынку как бы вновь актуализировала древний «архетип» похода из «египетского рабства» в «обетованную землю». В раннее советское время власти оправдывали свои действия (а народ, в свою очередь, оправдывал действия властей) тем, что сейчас в борьбе и лишениях преодолевается тяжелое наследие царизма и капитализма, и надо сперва терпеть в ожидании социализма, потом, когда было объявлено, что он уже построен, а счастье так и не наступило, — коммунизма. Точно также в раннее постсоветское время мучительно преодолевалось теперь уже наследие коммунизма, и надо было снова терпеть тяготы ожидания прихода в новую «обетованную землю». Идея неизбежности трудного переходного периода была для правителей и элит прекрасным оправданием того, что они делали, перед самими собой, перед иностранными наблюдателями и перед своими народами. На переходность можно было списать едва ли не все — обычные нор мы в переходный период не действуют и, как известно, «коней на переправе не меняют».

Это представление было, однако, удобным не только для постсоветских, но и для западных лидеров и обществ. Оно поддерживало их общее оптимистическое настроение, порожденное перестройкой и неожиданным падением коммунизма, позволяло им закрывать глаза на какие-то явно не демократические тенденции развития пост советских государств, «списывая» их на трудности перехода, что освобождало их от лишней «головной боли». Когда постсоветские лидеры говорили, что переход не может не быть трудным, западные с облегчением и радостью соглашались. Поддержка Западом Ельцина и российских «демократов» в их многих очевидно не законных и не демократических действиях была бы психологически и мораль но невозможна без идеи «трудностей переходного периода». Очевидно, из-за удобства, комфортности этой идеи и для постсоветских, и для западных элит ее очевидное противоречие реальности очень долго оставалось незамеченным.

Сейчас прошло 18 лет после падения СССР и коммунистической системы. Это очень большой срок. За это время все те страны, которые действительно переходили к демократии, уже давно к ней перешли. С. Хантингтон писал, что демократия, система, основанная на единых «правилах игры», в рамках которой в соответствии со свободным выбором избирателей происходит чередование победителей и побежденных, ротация власти, может утвердиться, стать для общества нормой, только после двух-трех таких ротаций. Но если мы примем хантингтоновскую точку зрения (а она представляется совершенно бесспорной), то должны будем признать, что большинство пост советских стран за почти два десятка лет не сделали еще и первого решающего шага на этом пути. Если исключить страны Балтии, то на всем остальном постсоветском пространстве за весь период с 1991 г. было только пять случаев мирного конституционного перехода власти к оппозиции. Из них три — в очень своеобразно развивающейся Молдове, один — в Белоруссии и один — в Украине, оба — в 1994 г., (вторую украинскую ротацию, сопровождавшуюся «оранжевой революцией», все-таки вполне «мирной и конституционной» назвать нельзя). При этом белорусская ротация, которая теоретически могла знаменовать начало утверждения демократии, привела к созданию победившим на выборах А. Лукашенко жесткого и устойчивого режима «безальтернативной власти», однотипного с российским. А украинская — к попытке создания такого же режима, вскоре сметенного «оранжевой революцией». Во всех остальных странах, в том числе и в России, никаких мирных конституционных ротаций вообще не было. Оппозиция не приходила в них к власти мирным законным, путем ни разу.

Но дело не только в этом. Если бы в развитии этих стран мы могли увидеть приближение к первой ротации, если бы, например, у нас в начале 90-х годов конституционный приход оппозиции к власти был бы совершенно невозможен, но в настоящее время представлялся явно более возможным и близким, тогда мы могли бы говорить, что Россия и подобные ей страны движутся, пусть значительно более медленно, пусть «отставая в развитии» и проходя сейчас только подготовительную фазу, но все-таки в том же направлении, что и страны, перешедшие к демократии. Но этого, несомненно, нет. В ходе нашей политической эволюции возможность мирной конституционной ротации власти не увеличивалась, а уменьшалась, и в настоящее время равна нулю. Логика развития российской и других подобных ей систем — отнюдь не логика постепенного изживания черт, унаследованных от коммунистического прошлого, и приближения к демократической модели общества. Скорее, наоборот, мы можем говорить, что в ходе эволюции этих систем изживались элементы демократии, которые были в наших обществах в недолгое действительно «переходное» время конца 80-х — начала 90-х годов, и «на новом витке спирали» в новой и более «мягкой» форме возвращались многие характеристики советской системы. Сейчас в политическом отношении Россия (как и Белоруссия, Казахстан и другие подобные постсоветские страны), несомненно, ближе к позднесоветскому обществу, чем к России (или Белоруссии) конца «перестройки» и начала постсоветской эпохи.

Конечно, в длительной временной перспективе все общества — переходные, откуда-то и куда-то. СССР, например, в контексте истории русского народа вполне можно рассматривать как общество, переходное от самодержавной к постсоветской России. В определенных пределах такой подход может быть даже плодотворен — он нацеливает на выявление того, как внутри советской системы формируются элементы постсоветской. Но ясно, что он совершенно недостаточен. Русский и другие народы, «вошедшие» в СССР, действительно, «прошли» советский период, «вышли» из него (иными, чем вошли) и продолжают жить и развиваться. Но сам СССР умер. СССР был живым организмом, со своими внутренними закономерностями функционирования и развития и со своим уже завершившимся жизненным циклом. И понять советскую историю, ее логику лишь из модели «перехода» невозможно. Но также недостаточна эта модель и для понимания постсоветской России. В большой исторической перспективе, конечно, это — переходное общество. Российский на род «вошел» в постсоветскую систему, как он раньше «вошел» в советскую, и «выйдет» из нее существенно иным. Но вместе с тем постсоветская Россия — живой целостный организм со своей логикой функционирования и развития и своим еще не завершенным жизненным циклом. В некотором роде Россия уже давно «перешла», в ней сложилась относительно стабильная политическая и социальная система, хотя и совершенно иная, чем в демократических странах, в том числе и во всех европейских посткоммунистических странах, кроме Белоруссии.

Это не система, основанная на единых «правилах игры», в которой могут побеждать, приходить к власти разные политические силы, а система, при которой власть побеждает всегда, а «правила игры», напротив, могут меняться по желанию этого постоянного «победителя». Демократические и правовые нормы и институты в ней играют роль «декорации», камуфляжа, за которым скрывается иная, авторитарная организация власти. Но в отличие от других авторитарных систем власть здесь не основывается ни на «физической силе» армии, как в военных диктатурах, ни на древней традиции, как в неконституционных монархиях, и демократический камуфляж в этой системе является необходимым, имманентным ей элементом.

Принципиально отличаясь от демократических систем, российская система в то же время очевидно однотипна со множеством систем, возникших после распада СССР на пост советском пространстве, в которых демократический и конституционный «фасад» также сочетается с личной властью «безальтернативных» президентов, правящих столько, сколько хотят (обычно они хотят править до своей смерти) и передающих власть кому пожелают. В дальнейшем мы увидим много общих черт в функционировании и эволюции российской и других постсоветских систем, наличие в них общей структуры и логики развития, говорящих об их принадлежности к одному «виду». Но ареал распространения этого «вида» значительно шире постсоветского пространства. Аналогичные системы существовали и существуют во множестве стран бывшего «третьего мира». Как невозможно показать какие-либо принципиальные, «видовые» отличия постсоветской России от постсоветского Казахстана или Белоруссии, так нельзя показать такие отличия России (и Казахстана) от Алжира, Туниса, Египта, или режима, который сейчас создает Чавес в Венесуэле. Эти системы не имеют самоназвания (все они — «демократии», и в российской системе максимальным приближением к самоназванию был изобретенный в недрах путинской администрации термин «суверенная демократия», который официальным так и не стал). Не имеют эти системы, совершенно недостаточно, насколько я представляю, изученные в политологии, и устойчивого и общепринятого научного наименования. Часто их называют «управляемыми демократиями» или «имитационными демократиями». (Я буду использовать термин «имитационная демократия», но совершенно на нем не настаиваю. Важен не термин, а понимание природы этого вида систем.)

Если российская постсоветская система принадлежит к одному «виду» с казахстанской, белорусской, а также алжирской, тунисской и другими подобными системами, то по отношению к предшествовавшей ей советской она, конечно, принадлежит к другому «виду». В системе СССР так же были родственные «имитационной демократии» элементы правового и демократического «камуфлирования» реальных механизмов управления — все-таки в СССР была «социалистическая», но демократия, «скрепленный навеки великой Русью», но федеративный союз, хоть и безальтернативные, но выборы и соблюдаемая лишь в тех ее аспектах, которые не мешали все властию КПСС, но все-таки Конституция, в которой были записаны всякие права и свободы. В «странах народной демократии» такого демократического «камуфлирования» было еще больше — во многих из них да же была квазимногопартийность! Но во всех коммунистических системах эти элементы играли ограниченную роль. Советская и другие коммунистические системы основывались на тоталитарной догматической идеологии, утверждавшей ее отличия от демократических систем как отличия истинной, социалистической демократии от буржуазных псевдодемократий. Поддержание стабильности в таких системах поэтому требовало тотального государственного идеологического контроля.

Однако как я постараюсь показать, в логике развития и функционирования советской и пост советской систем, несмотря на их разительные идеологические и иные различия, есть много сходных черт, в то время как в логике развития постсоветской российской системы и демократических систем посткоммунистических центрально-европейских и балтийских стран, несмотря на отсутствие явных идеологических различий, напротив, сходные черты минимальны или вообще отсутствуют. Если продол жить аналогию с биологической классификацией (как мне представляется, вполне оправданную), советская и постсоветская российская системы принадлежат не к одному «виду», но к одному «роду».

Однотипность нашей системы с другими системами не означает, разумеется, тождественности. Каждая имитационно-демократическая система по-своему уникальна, и российская система тоже обладает множеством своеобразных черт (достаточно указать на совершенно не характерную для постсоветских имитационных демократий ситуацию теперешнего медведевско-путинского «тандема-двоевластия»), связанных с индивидуальными особенностями русской культуры, историческими обстоятельствами возникновения и эволюции российского постсоветского государства и вообще множеством разнообразных факторов, и все ее развитие — не просто разворачивание во времени изначально заданных черт, а живая история. Принадлежность к «родам» и «видам», наличие общих закономерностей функционирования и жизненного цикла не противоречат уникальности индивида и уникальности его «судьбы», «биографии».

Цель данной работы — показать логику зарождения, развития и функционирования и в дальнейшем — упадка российской постсоветской системы, отмечая как общие с другими подобными системами и с предшествующей ей советской, так и своеобразные, индивидуальные черты. Соответственно, работа делится на пять разделов: 1) зарождение системы; 2) ее развитие; 3) характеристика развитой системы; 4) нарастание противоречий системы и ее движение к «последнему кризису»; 5) возможные исходы этого кризиса.